Опыт путешествий
Шрифт:
Алжир завоевал независимость в июле 1962 г. В 1960-х гг. он был путевой звездой Африки, социалистической республикой, вооруженной и гордой, вдохновляющей движение за независимость в других странах. Для левых профессоров и политиков Европы, журналистов агитпропа на какой-то момент Алжир стал самой крутой страной.
Ахмед бен Белла — эдакий сахарский прото-Мандела — на международной арене выступал с огромным энтузиазмом. У себя на родине он стал автократичным, изолировался от всех и был никому не подотчетен. Под тяжестью проблем Алжир стал тонуть, и друг президента генерал Бумедьен совершил государственный переворот. Затем последовала череда военных и социалистических правительств. Все это продолжалось до тех пор, пока в 1991 г. в первом туре на выборах не победила фундаменталистская партия «Исламский фронт спасения» (FIS).
При поддержке американцев и сохранявших свое присутствие французов армия вмешалась и не позволила исламистам взять власть. Было сформировано очередное правительство из военных. Потом последовала гражданская война, по своей жестокости не уступавшая войне с французами. Обе стороны, несомненно, извлекли уроки из первой войны. Исламисты под знаменем джихада вырезали целые деревни. Армия делала то же самое. И те, и другие ставили блок-посты, использовали пытки и под покровом ночной тьмы воплощали свои идеи террора. Журналисты в страну не приезжали, иностранцы тоже. Алжир превратился в крепость страха.
«Можно было проснуться и обнаружить, что в непосредственной близости твоим соседям ночью перерезали горло», — рассказывает человек, которого угрозами заставили отказаться от своего бизнеса. У каждого погиб кто-то близкий — кузен, брат, школьный друг. В деревнях возродились средневековые порядки, помимо прочего, внезапно грянуло восстание берберов, а заодно кому-то пришла мысль организовать в Сахаре крыло Аль-Каиды.
В последнее время насилие, похоже, прекратилось. Но это не мир, а лишь отсутствие войны — хрупкое вымученное перемирие. Случаются еще убийства, нападения на дорогах, небезопасных в темное время суток. Армия по-прежнему везде, но ситуация выглядит получше. Прошли выборы. Но крепкие и тугие объятья гнева не ослабли.
Я иду по улице в сопровождении человека, который горячится при виде мужчины, надевшего джеллабу и белый головной убор хаджи. Вместе с ним женщина с закрытым чадрой лицом. «Взгляни на это, — говорит мой спутник. — Это не наша культура. Алжирцы так никогда не одеваются. Когда я был мальчиком, то никогда не встречал мужчин с такими бородами, а женщины не должны были носить эти идиотские покрывала на голове. Все это привезено извне. Поехали воевать в Афганистан и вернулись оттуда со всем этим экстремизмом, религиозностью и. — он подыскивает слово, — этой нетерпимостью».
Алжир — самый центр урагана нетерпимости, цунами пост-колониальной травмы вкупе с нигилистическими в целом 1960-ми, социализмом третьего мира, авторитарными военными хунтами, ваххабитами, борющимися друг с другом на фоне массовой безработицы. Его население молодо — почти треть младше пятнадцати. Подростки тусуются на перекрестках, собираются кучками в темных закоулках, собираются в банды, выполняют тайные поручения главарей. Они похожи на борзых в ожидании кролика, чтобы растерзать его и оставить прошлое позади. Юноши очень привлекательны, иногда невероятно красивы. Пожалуй, они единственные на земле, умеющие с шиком и элегантностью носить дешевые спортивные костюмы из супермаркета. Названия европейских клубов на их спинах подчеркивают культурный тупик, в котором они оказались. На каждом клочке пыльной земли кто-то пинает мяч, отжимается, прогуливается с питбулем на цепи, курит, дерется и ждет, когда произойдет хоть что-то важное.
«Они ждут австралийский пароход», — говорит мне кто-то. Это эвфемизм. В 1960-х гг. прошел слух, что вот-вот из Австралии придет большой пароход и заберет с собой тысячи людей туда, где у них будет работа и лучшая жизнь. И каждое утро люди выходили на пристань в ожидании парохода. Они приходили с сумками, документами, обсуждали детали прибытия парохода, который, как говорили власти, уже совсем рядом, за линией горизонта. Пароход стал великим и печальным символом несбывшихся надежд и ожиданий алжирцев.
Ирония, если Алжир действительно нуждается в иронии, состоит в том, что страна могла бы стать одной из самых богатых в мире. Тут есть озера нефти, горы минералов, природного газа достаточно, чтобы накачать всю Европу, безнадежно ищущую, как избавиться от шантажа Газпрома. Но, похоже, этого никогда не случится. А если и случится, то ничего не изменит. Этому мешают и политика, и армия, и непримиримость, и религиозная ортодоксальность. «Куда уходят деньги? — спрашивает меня интеллигентная женщина, торгующая книгами. — Где инвестиции для создания рабочих мест?» Смотришь по сторонам и думаешь, что все деньги, наверное, уходят на службы безопасности и военных — обычная для стран третьего мира история растаскивания богатств. Страна, которая была главным зеленщиком Франции, теперь не экспортирует даже оливковое масло. Кстати, совсем забыл, здесь есть еще и соляные копи.
Ощущение, что город готовится к встрече Грэма Грина — привлекательный, красивый, обойденный международной торговлей и политикой. Рядом с мечетями и синагогами стоят христианские храмы. Иудеи, жившие здесь 3 тысячи лет и бывшие значительной частью культуры Магриба, — уехали все. Во время гражданской войны они выступали на стороне французов. Здесь есть маленькие парки, где, держась за руки, сидят сентиментальный влюбленные. На каждой скамейке разыгрывается трагическая оперетта подавляемого желания и скрываемой страсти. И еще можно почувствовать, что этот город когда-то был светлым и сибаритским: утонченным, ярким, эротичным, опасным, богатым и романтичным. Именно здесь соприкоснулись музыка и озорство Европы, Африки и Арабского Востока. Но сейчас удовольствие можно получить лишь маленькими глотками за закрытыми дверями.
Однако, здесь имеется и небольшой прибрежный городок Ля-Мадраг. Его бухта полна яхт, у домов — автоматические ворота, в гаражах стоят мерседесы. Сюда приезжают представители среднего класса, работающие за границей. За все заплачено твердой валютой. На побережье — рыбные рестораны под тентами, маленькие белые столики, похожие на те, что можно встретить на курорте Жуан-Ле-Пин. Бары с плазменными экранами, на которых танцуют западные поп-звезды. На одном из баров памятный знак о посещении его Брижит Бардо. У дверей ночных клубов стоят вышибалы — здоровые потные мужики с рябыми лицами и пустыми глазами.
Внутри другие здоровые и потные мужчины развлекают девушек, напоминающих проституток с фотографий Брассая [142] , едят дорогие западные стейки, пьют импортное вино. Картина выглядит одновременно опасной и жалкой. Это — имитация интересного времяпрепровождения в каком-то другом месте. Австралийский корабль ночных клубов. Меня привели в кабаре, где какой-то генерал сидит с проституткой. Несколько сотрудников нефтеперерабатывающего предприятия хлещут водку после шестимесячной вахты. Несколько геев напились до неприличия. Все темно и таинственно. Певцы по очереди подходят к электронному органу и исполняют традиционные приторно-сладкие песни о любви на арабском языке. Потом происходит крайне странная вещь — публика подзывает певцов деньгами и просит спеть песню про них самих. Певицы дрожащими голосами начинают петь о нефтяниках и генерале с его спутницей с мертвыми глазами. Публика отравлена славословием в свой адрес. Люди платят все больше и больше, чтобы услышать свои имена и должности, имена и должности своих друзей, пропетые под аккомпанемент электрооргана. Те, кто привел меня, заплатили, чтобы спели и про меня. «Вот наш дорогой друг, приехавший в Алжир из Англии. Мы приветствуем тебя, Адриан». Так продолжается часами. Сотни и сотни долларов заплачены за эту детскую песенку. Все хлопают. Девушки в убогих облегающих платьях сидят в баре и ждут момента, когда на них обратят внимание. Это самый странный ночной клуб из тех, что я когда-либо видел. Он каким-то психотическим и депрессивным образом обостряет чувство, ради которого мы все ходим в такие заведения — желание думать о себе хорошо, быть любимым и уважаемым незнакомыми тебе людьми, слышать свое имя из уст человека в серебристом блейзере и остроносых белых туфлях.
142
Брассай (Дьюла Халас) — венгерский и французский фотограф, художник и скульптор. Помимо прочего, известен альбомом «Ночной Париж» (1932) о жизни городского дна.