Оранжевое небо
Шрифт:
Какие пострадавшие? Кто?
Опять ОНА, опять... Стоит и играет на скрипке... Юная, тоненькая и сама вся натянутая, как струна. Будто не скрипка, а ее существо издает эти волшебные звуки. Горестные, как жалоба отвергнутого сердца... Целый год после возвращения с моря он хитрил, избегал встреч с нею. И ему это удавалось, хотя жили они на одной улице. Но однажды,... как быстро она отвернулась! Лишь на один миг встретились их глаза...
Нет! Не было этого! Ничего не было! Все было не так! Вся жизнь была не такая. А эту он просто выдумал, всю выдумал! У него привычка такая воображать. Представлять себе, что было бы, если бы... Проклятая привычка, она отравляла ему все существование. Всегда. Тогда, в девятом классе, его чуть не выгнали из школы за сочинение на экзамене. Чего ему вздумалось переселять литературных героев девятнадцатого века в сегодняшний день? И пошел у него Павел Иванович Чичиков гулять по столице, так гладко пошел, так резво. По министерствам разным, по главкам, по... Нет, нет, опять воображение не туда его повело. Чичиков пошел тогда скромненько так - по школам. А может, и вовсе даже по детским садикам. Ибо был осеян новою идеею: урожай надобных ему "душ" будет обильнее, ежели прежде надлежаще напитать почву, на коей они произрастают.
– Вот, извольте-с повесить плакатики. "Мы делу Ленина и Сталина верны!" Куда? А вот сюда-с, между зайчиками и белочками...
Он и предвидеть не мог, что поднимется такая буча! Учителя выступили единым фронтом, класс же разделился на два лагеря. Одни говорили: чего такого? Уж и пошутить, что ли, нельзя? Другие, сотрясая воздух цитатами из классических текстов, требовали мер пресечения, вплоть до исключения.
А ему уже было все равно, лишь бы, наконец, кончилась эта суматоха. Лишь бы они перестали спорить и кричать. Как хорошо, когда никто не спорит, когда вокруг мир, согласие и тишина. Это так хорошо... Но это бывает так редко. Почему-то человек не может без споров. Не может, чтобы кто-то думал не так, как он. Его истина - всегда единственная. То, что проповедуют другие, ложь. Не может же быть двух разных истин! Этот предмет либо белый, либо черный. Только одно суждение является истинным. Почему ты не веришь, что предмет белый? Потому что он черный. Ты ошибаешься. Нет, это ты ошибаешься. Кто же прав? Я! Всегда прав только я! Кто не согласен, кто идет против моей истины, кто утверждает иное, тот мой враг.
И льется кровь. Литры крови. Реки крови. А что делать? Оставить другого в заблуждении? Нет. Легче взять оружие. Легче рассориться насмерть. Легче убить. Противника. Соседа. Брата. ИНОВЕРЦА.
И все-таки кто-то из двоих неправ. Чья-то истина окажется ложной, а чья-то кровь - пролитой зря. Как же быть роду человеческому? Отказаться от истины?
Отказаться от истины - погрязнуть во лжи. А тогда все равно - кровь. Страдание. Ненависть. Страх. Страх прилипчивее чумы и сообщается в миг. Иван Иваныч испугался. А что же я-то? И мне бы надо. А вот что? В чем же я грешен? Может, хвалил чего не то?
– Маша, голубушка, помоги! Покопайся в памяти, припомни!
– Да что ж ты сам-то, забыл? На первомайском вечере в клубе мы с тобой при всем народе фокстрот танцевали да еще и приз получили. А теперь что про этот танец пишут?
– Ай, да как же это я, а? Ведь и правда! Ведь говаривали: растлевающее, мол, влияние Запада, засилие джаза, непонятного и чуждого созидательному духу народа...
– Тебе бы, дураку, прислушаться! Семья, дети, гардероб собирались купить новый...
– Ой, Маша, и не говори.
Не нравится мне это, похоже на ослабление бдительности. А я чувствую, что-то сидит гвоздем в душе, покоя не дает, а что - никак не могу вспомнить. А люди-то помнят. Они все помнят. И этот гаденыш Инкьетусов был на вечере. Уж этот не упустит случая мне подгадить. Он давно меня ненавидит. Завидует: меня хвалят, а он все невпопад выскакивает со своими школярскими идеями. Ну, я ему... я ему тоже кое-что припомню. Он у меня не такой фокстрот запляшет!
– Инкьетусов, а вы что же молчите? Нам интересно знать ваше мнение по этому проекту.
– М..м... может я чего-то не понимаю, но неужели никто не замечает, что весь этот проект никуда не годится, что он грубо нарушает основную заповедь современного строительства: требование конструктивной и функциональной оправданности архитектурных форм. А какую функциональную задачу решает вон тот античный портик на высоте девятого этажа? На что он вообще там нужен?
– Молодой человек, вы отстали от практики строительства на два десятилетия. Вы подходите к вопросу узко утилитарно. Да, было такое течение в архитектуре. Так что же, вы призываете нас повернуть вспять, к практике двадцатых годов? К формализму, осужденному партией?
– Простите, но вы переводите разговор совсем в другую область, далекую от профессиональной.
– Эта область очень близка к профессиональной, товарищ Инкьетусов. Мало того, она важнее всех узко профессиональных областей. Ваша политическая близорукость ведет вас к профессиональной близорукости и незрелости, к забвению тех новых социальных задач, которые поставило перед архитектурой наше общество. Постарайтесь это понять.
Он старался. Проектировал здания с ионическими колоннами, ставил по углам башенки со шпилями, украшал простенки снопами пшеничных колосьев, а вдоль карнизов рисовал кружевные подзоры. Его проекты стали принимать, кое-что подправляя в деталях, кое-что похваливая. А он все ждал: может, что-то случится? Может, все это сон? Может, все они в гипнозе? Потому что не могут же все враз сойти-с ума. Да нет, сойти с ума можно, если тайфун, если Хиросима, если Хатынь. Но вот так, среди буден, среди разговоров о марках автомобилей и хоккейных успехах, ни с того ни с сего взять и сразу всем поглупеть! Вот хотя бы Оползнев...
– Скажи, Оползнев, и тебе не противно? Не жалко, что столько площади пропадает зря? Здесь, между лифтами, вполне уместилась бы хорошая, большая комната. А если организовать все пространство на этаже по-другому, то и целая квартира.
– Тогда исчезнет размах, а именно за это меня и похвалил шеф, понял?
– Но ты же не для шефа строишь.
– Ой, старик, у меня от этих разговоров зубы ломит. Пошли лучше выпьем. Омоем, так сказать, проект.
От этих омовений уже тошнило. Сначала было интересно. Люди раскрывались по-иному, становились близкими, становились понимающими, возникало чувство единения, и это было так сладостно, что он воспарял душой и каждый раз думал: ну вот, завтра начнется новая жизнь, завтра они придут в мастерскую и порвут свои эскизы и чертежи, чтобы начать работать по-новому, так как "мера и красота скажут". Но ничего не начиналось, все продолжали катиться по наезженным рельсам, а попойки и задушевные разговоры были лишь короткими остановками в пути.
Нет, не пойдет он омывать очередной проект. А все ушли. Ну, и пусть. Пойду домой, с дочкой повожусь. А чей это свет горит в углу? Значит, не все ушли. Кто-то сидит и чертит.
– Ты что подглядываешь?
– Я? Я... я просто поражен! Это та архитектура, о которой я мечтаю.
– Я тоже о ней мечтаю. Как видишь.
– Ты получил особое задание? Да? Слушай, Майсурян, возьми меня к себе в группу. Я готов выполнять самую черную работу, хоть карандаши затачивать, лишь бы для дела. Ну, что ты молчишь? Сурен!
– Иди ты к черту, Инкьетусов. Кому он нужен, мой проект?
– То есть, как? Вот такое членение вертикалей...
– Да, да, членение вертикалей, членение горизонталей... и никакого дополнительного, приделанного декора... но начальству нужен декор. И если ты скажешь еще хоть слово, я проткну циркулем твои внутренности! Проваливай!
– Ах так? Ну ладно! Я им покажу! Я им такое понарисую!
Взбешенный, он подлетел к своему кульману и в порыве разрушительного вдохновения насажал над фасадом десятиэтажного дома полдюжины кокошников. Потом вставил в стенные проемы, через два на третий, пилястры, протянул их до уровня пятого этажа и там завершил еще одним рядом кокошников, поменьше. Потом, подумав, куда бы их приткнуть, облепил ими все окна нижнего этажа. Получился не дом, а пряник расписной. Кушайте на здоровье, господа хорошие, кушайте доотвала, хоть подавитесь.