Оранжевое небо
Шрифт:
Никто, однако, не подавился. Никто не обвинил его в передержках. Обсуждение прошло спокойно, по-деловому. Проект был одобрен и особенно подчеркнуто удачное привнесение в него деталей национального зодчества.
После этого он сник. Что он делал в те годы? Что-то делал. В семье было все хорошо. Им дали квартиру, и он вздохнул с облегчением, освобождая мамину нишу. Наконец-то мама от них отдохнет. А жена радовалась: наконец-то я все устрою по-своему. И устроила - быстро, толково, со вкусом. Женщина создала свой очаг, в котором каждый член ее семьи получал все необходимое: тепло, свет, уют и непередаваемо прекрасное ощущение ее присутствия. Ее заботы. Ее главенства. Да, у него было все, чтобы утопать в блаженстве. Но он не утопал. Ну, никак.
"Все, что было, все, что мило, все давным-давно уплыло. Истомились лаской губы, и натешилась душа-а"...
– Перестань выть! Надоело! Ты с самого утра воешь эту дурацкую песню.
– А повежливее можно? Без крика? То молчит, как глухой, слова от него не добьешься, то орет, как бешеный. Опять, что ли, накатило? Молчишь? Ну, молчи.
Когда-то он пытался говорить с нею по душам, открывался ей в самых сокровенных мечтах и муках. А ей все непонятно, что с ним. Даже удивительная, романтическая история его прабабки ничего ей не объяснила, ничего в ней не всколыхнула. Ему было очень грустно, когда он это понял.
Грустно? Нет, пожалуй, это не совсем то. Это что-то серьезнее. Это был тот момент, когда он отделил себя от нее, ощутил себя отдельно от нее, отдельно от своей любви к ней. Любовь не ушла, она осталась, но как бы локализовалась: вот тут, это место его души она заполняла собою по-прежнему плотной, ароматной, нежной массой, а вся остальная территория снова стала его собственностью. Он вернул ее себе, так как дар не был принят.
Драгоценный дар. Дар, который он сам принял с благодарностью когда-то давно, еще мальчиком, в том возрасте, когда чувства безошибочно подсказывают, что есть истина и добро и что есть ложь и скверна. Все, что было в нем хорошего, что он ценил в себе, те крохи возвышенного, что он смог в себе сберечь, все это пробудила в нем его прабабка - бабуля Антося и та история, которая была с нею связана в их семейных преданиях.
Он очень смутно помнил, почему его вдруг повезли к ней. В доме перед тем происходило что-то нехорошее, хотя стало тише, чем раньше, бабушка уже не ссорилась без конца с отцом, не корила за несусветный кавардак повсюду, куда ни ткнешься!
– не дулась, не исчезала на неделю, на месяц - в самый трудный момент. Наоборот, она все время была с ними, днем возилась с его маленькой сестренкой, а вечером, уложив детей спать, все трое - отец, мать и бабушка - садились вместе и долго тихо о чем-то говорили. Если сестренка просыпалась и плакала, они вздрагивали и испуганно переглядывались. Поэтому он считал, что это она во всем виновата, что из-за нее взрослые так притихли и помрачнели, и про себя злился на нее и обзывал плаксой-ваксой. Один раз он даже спросил маму: "Чего вы ее так боитесь? Пусть ревет, сколько влезет, раз ей охота". Но мама только грустно погладила его по голове, и совещания продолжались. Иногда он не спал и слышал, о чем они говорили, но понимал мало. Ему было только страшно, особенно когда говорила бабушка.
– Еще в Писании сказано: и убиваем будет каждый, кто не поклонится зверю, и образу его, и начертанию имени его.
– Давайте к делу, Мария Николаевна, - перебивал ее отец.
– Да, да, мама, время дорого. Они могут прийти в любую ночь.
– Итак, Ляля, если берут меня, а тебя не трогают, ты с детьми переселяешься к Марии Николаевне.
– А если меня?
– вскидывалась бабушка.
– Мое происхождение по нынешним временам самое дурное.
– Будем надеяться, что с вами обойдется. Все-таки вы женщина, сами ни в чем не участвовали. К тому же и происхождение ваше... Хоть вы и не любите про это вспоминать, но ведь настоящий-то ваш отец - революционер, хоть и польский.
– Которого я и в глаза не видела. Я же росла не с ним, а в семье кадета, как вы нынче называете конституционных демократов. И по документам, как вы знаете, я дочь кадета, а не этого беглого...
– Этот беглый сейчас - ваш главный козырь.
– Мама, а не отправить ли тебя с детьми к бабуле прямо сейчас? Не дожидаясь...
– Нет, Ляля, я к ней поеду только в крайнем случае. Она хоть и мать мне, а... Сами знаете, мы всю жизнь прожили врозь.
– Илюша, а может нам поехать в Рыжухино к твоим родителям?
– Ты что, забыла, что отца записали в пособники кулачества? Мария Николаевна, давайте мы пока хотя бы Гошку отправим к вашей матери.
– Что ж, она всегда любила Лялю и должна принять Гогочку хорошо.
На вокзале он не плакал. И никто не плакал. Они только смотрели, не отрываясь, друг другу в лицо, заглядывая в глаза, в самую глубину, словно хотели что-то сказать и что-то спросить, но не могли, нельзя было.
А когда приехали к бабуле, когда она расцеловала его, взъерошила волосы, назвала "Егорушка мой ненаглядный" и улыбнулась, ему сразу сделалось необыкновенно хорошо и спокойно. И страх исчез, уехал назад вместе с бабушкой. Вместе с ее холодным сердцем, высокомерием и чопорностью, вместе с ее сердитым Богом, которого обязательно все должны были слушаться, как и бабушку, но люди не хотели, и он их за это все наказывал и наказывал.
У бабули Антоси было все по-другому. Словно он из зимы приехал сразу в лето. Она сажала его к себе на колени и говорила:
– Ну-ка, дружочек, погрей меня, а то что-то косточки мои ломит.
А он удивлялся:
– Бабуля, ты же сама такая теплая и такая мягкая, как мамина шубка. И вообще...
– Что вообще? Чего это ты застеснялся?
И вообще он в нее просто влюбился! Он не отходил от нее ни на шаг, целыми днями так и ходил за нею хвостом, и поэтому они все делали вместе и гуляли, и читали, и стирали, и готовили.
– Бабуля, а я тебе не мешаю?
– спрашивал он, потому что дома бабушка всегда сердилась, что он вертится у нее под ногами.
– Что ты, Егорушка, да разве я одна без тебя управилась бы? Смотри-ка, сколько дел мы с тобой переделали! И все потому, что у меня теперь появился чудесный помощник.
И улыбалась. Ах, как хорошо она улыбалась! Наверное, из-за этой улыбки у нее в доме постоянно были люди, а передняя была забита полушалками и фетровыми шляпками, стегаными ватниками и плюшевыми пальтишками, калошами и ботинками, корзинами и портфелями. А в углу часто стояла красивая трость с костяным набалдашником. Ее приносил с собой сухонький старичок в пенсне. Он всегда низко склонялся перед бабулей, церемонно целовал ей руку и говорил:
– Душенька, я просто не мог не зайти. Видеть вас - уже счастье, уже причина держаться за жизнь.
– Да полно вам, Кирюша Константиныч, пойдемте-ка лучше чайку попьем. Погреемся, поболтаем.
Бабуля обязательно всех усаживала за стол и поила чаем. Разве что сам гость очень уж спешил и отказывался.
– Ну, ладно, дружочек, в другой раз заходите.
И так в сутолоке проходили у них все дни. Он даже ревновал бабулю к ее бесконечным гостям и жаловался:
– Вот, бабуля, ты все время с другими занимаешься. Когда же ты со мной-то поболтаешь? Ведь обещала.