Оранжевое небо
Шрифт:
– Ах, Егорушка, ну что же делать? Идут люди - значит им нужно. Если бы мы жили с тобой в одном городе, но в разных домах, ты бы ходил ко мне?
Еще бы!
– Но ты же моя бабушка!
– Твоя, конечно, но еще немножко и общая, хорошо?
Зато когда он ложился спать, она всегда была с ним. Садилась рядом с его кроваткой в кресле и пела. Ах, вот и голос у нее был необыкновенный! Днем она пела громко и весело, а вечером тихо-тихо - только для него и для себя. Она знала много песен, и некоторые ему были непонятны, потому что слова были не русские, хотя и похожие, но слушать все равно было хорошо, и он не замечал, как засыпал.
Только под одну песню он не мог уснуть. Правда, она пела ее очень редко, всего-то раза три-четыре. Но когда пела, словно уходила куда-то далеко-далеко, в никому неведомую даль, от него и ото всех других, и от самой себя теперешней - старенькой, седой, с блеклой, увядшей кожей. Слова у песни были самые простые. "То не ветер ветку клонит, не дубравушка шумит, - то мое, мое сердечко стонет, как осенний лист дрожит". Он слушал, закрыв глаза, боясь, что заплачет и собьет ее, помешает, и лежал, не смея шелохнуться, не смея показать, что не спит. А после, когда бабуля уходила, плакал. И сердце его разрывалось от жалости. К кому? То ли к бабуле, то ли к себе, то ли к той незнакомой женщине, которую извела кручина так, что ей уж и жить не хотелось.
Но днем все уходило. Днем им с бабулей некогда было грустить. Правда, не все люди приходили к ним веселые, многие даже совсем невеселые, на кого-то жаловались, плакали. Но бабуля умела их утешить. Иногда оставляла у себя ночевать или даже пожить. Некоторое время у них в передней комнате жила женщина с тремя девочками. Приходил старичок в пенсне и опять целовал руку и говорил:
– Вы святая, Антосенька Павловна. Да, да, и не возражайте! Именно святая! В такое время, когда все пребывают в страхе, вы продолжаете вести себя все так же естественно, по-человечески.
– Ну, вот видите - по-человечески. А вы говорите - святая! улыбалась бабуля.
– К великому сожалению, сейчас редко кто решается вести себя по-человечески.
– Не будем судить людей слишком строго. Они ли виноваты?
– Да, да, не будем. Душенька, у вас редкостный талант! Все хотят жить, но не все умеют любить жизнь - просто за то, что она у них есть. Знаете, я каждый день молюсь, чтобы с вами не случилась беда.
Но однажды он проснулся, а бабули не было. Ее не было весь день и на другой тоже. Приходили люди, заглядывали в комнату, видели , что ее нет, и уходили молча, с помертвевшими лицами. А на третий день, к обеду, бабуля появилась. И снова в их доме закипела жизнь, все оживилось, и на улицах тоже - они шли, а им все улыбались, останавливали, говорили что-то, будто поздравляли, будто наступил праздник и всем надо непременно напомнить об этом и поздравить друг друга. А уж Кирюша Константиныч, тот и вовсе расцвел и все повторял радостно:
– Не посмели! Все-таки - не посмели! Не взяли греха на душу. Значит, жив, жив, курилка! Голубушка, спойте-ка нам что-нибудь эдакое, разудалое, а я вам подыграю. Эй, ямщик, не гони-и-и лошадей...
Наверное, тот год, что он прожил вдвоем с бабулей, был самым светлым в его жизни. Через год к ним приехала мама. В переднюю вошла женщина в полушалке и ватнике. Он сказал ей: "Раздевайтесь вот тут и проходите".
– Сыночек, ты меня не узнал? Совсем не узнал? Вот как... Подойди ко мне, не бойся. Ну? Сыночек...
– Бабуля! Бабуля!
Он долго и страшно кричал.
С того дня и бабуля изменилась. Мама привезла горькие вести. Отца осудили на десять лет. Обвинили в тайной связи с бывшим товарищем по Путейскому институту, продавшемуся врагам родины еще во время их стажировки в Париже. В чем ее обвинили и почему вдруг отпустили, она и сама не могла объяснить. В Москве, однако, жить не разрешили. Да и зачем? Сестренку у бабушки отняли, забрали в детский дом, и там она умерла от коклюша. Мамин брат сошел с ума и отравил всю семью. Мария Николаевна ходит во всем черном, постится и непрерывно говорит о божьем проклятии и о покаянии.
Они с мамой остались жить у бабули. Мама устроилась в больницу медсестрой, врачом ее никуда не взяли. Осенью он пошел в школу. Там в актовом зале висел большой портрет вождя с девочкой Мамлакат на руках. Девочка жизнерадостно улыбалась, а они хором пели песню о своем счастливом детстве.
Жизнь продолжалась. Только бабуля стала потихоньку угасать. Ей уже перевалило за семьдесят. А перед самой войной, в марте, она умерла.
Никогда больше за всю свою жизнь он не видел таких похорон. Чуть не целый день непрерывным потоком шли люди - проститься с бабулей. Очередь тянулась через всю улицу, заворачивала за угол и шла дальше. А он не чувствовал горя. Наоборот, от всей этой торжественности, обилия цветов, молчаливой, печальной красоты обряда, в центре которого были он, мама и бабуля, его сердце переполнило ликование. А когда его посадили в "Форд" на переднее сиденье и заиграл оркестр, а мальчишки и девчонки - все уставились на него с нескрываемой завистью, он не выдержал и заплакал от восторга. И только на кладбище, увидев неровный холмик рыхлой, комковатой земли, он вдруг осознал, что бабуля ушла навсегда, насовсем, что эта торжественная праздничность - не перерыв в их буднях, а конец, безвозвратная утрата. "Нет! Нет!" - закричал он от нестерпимой боли и упал...
– Бабуля, родная моя, ненаглядная! Прошло уже столько лет, а я все равно люблю тебя по-прежнему. А ты так редко приходишь. Я не могу без тебя. Я так и не привык... Мне так плохо...
– Ему плохо. Введите ему аминазин.
Вечно они лезут со своими шприцами. Ой, как эта тумба больно колет. Ничего, ничего, переживу. Уже лучше, уже не больно. Уже хорошо. Уже... Перебили нас. Кто-то ко мне приходил, и мы говорили... О чем?
– Бабуля, почему от тебя не ушла любовь? Знаешь, я много слышал про твою историю. Ты и сама мне немного рассказывала. Но я был маленький. Теперь я вырос, бабуля, я взрослый. Подумать только, совсем недавно я сидел у тебя на коленях и щелкал кнопочками на твоей блузке. И вот... жизнь проскочила... чуть не вся... Ах, бабуля, теперь ты можешь мне все-все рассказать. Мне это очень важно, понимаешь?
– Егорушка, милый, это было так давно! Я уж и сама многое позабыла.
– Ну, что помнишь, то и расскажи. Ты у меня такая необыкновенная!
– Нет, дружочек, я самая обыкновенная. Да, да, не спорь. Я-то уж знаю. Выросла я в обеспеченной семье, не знала никаких забот, все мне подносили на блюдечке - сладости, наряды, развлечения. А потом и мужа. Все было совсем-совсем обыкновенно.
– Да, это сначала. А потом, потом?
– А потом я родила мальчика. И этот мальчик умер. Мне было так жалко его, так жалко... Я просто умирала от жалости. Время шло, а я все не могла успокоиться. И тогда врачи посоветовали мужу сменить обстановку, уехать куда-нибудь. Мужу это пришлось очень кстати. Он был горным инженером, и давно мечтал съездить в Германию, в Рур. Вот так я и оказалось в маленьком немецком городишке на реке Эмс.
– И там с тобой случилось ЭТО?
– Да, там. Муж снял для нас прелестный домик с садом. Там было тихо и безлюдно. Как раз то, что мне хотелось. Муж почти все время был в разъездах, спрашивал, не скучаю ли я одна, не переехать ли мне поближе, но я сказала, что мне тут хорошо и я рада побыть одна. Он успокоился и целиком отдался своим делам. Он был очень деловым человеком, мой муж. Но немного нудным. Он меня утомлял. Мне было легче, когда он уезжал. Никто не наблюдал, как я себя чувствую, хорошо ли я поела, в каком я настроении. В каком хочу - в таком и пребываю. Хочу быть одна - сижу одна. Хочу видеть людей - иду в город. Хочу болтать - болтаю. Хочу молчать - молчу. Хочу петь - пою. Хочу поплакать - плачу.