Оранжевое небо
Шрифт:
...Как у нас в садочке, как у нас в садочке розы расцвели...
Ну, все, бабка уселась слушать свою любимую передачу "Встреча с песней". Наслаждается. И еще обожает, чтобы вместе с нею другие наслаждались этим старьем. Отец как-то послушал и говорит: "Надо же! Неужели мы такое пели?" Где он сейчас? Опять его нет весь вечер. Вот мама и психует.
... Я не могу больше ждать, поверь мне, я тебья люблю. Красную розочку, красную розочку...
– Леля, можно я выключу радио с этой розочкой?
– Нет, пусть поет. Красную розочку, красную розочку я тебье дарью...
– Леля, ну правда, зачем это?
– А ты уже забыл. Когда мы с тобой были юными, когда мы любили, эту песню пели везде.
– Мы ее не пели.
– И мы пели. Ты все забыл. Налей мне еще, Гоша.
– Может, хватит? Ты и так уже...
– Налей. Себе тоже. Я хочу сегодня напиться. Хочу. И ты напейся. Ну, напейся, прошу тебя.
– Хорошо, Леля. За нашу юность!
– За мальчика с холодными губами.
– За девочку со скрипкой.
– У тебя всегда были холодные губы и нос, когда ты тыкался мне в висок.
– Конечно. Пока мы гуляли, я насквозь промерзал.
– Я тоже.
– А говорила всегда - нет, не холодно.
– Ты тоже.
– Какие мы были дураки! Аж завидно.
– Давай выпьем еще. Согреем того мальчика и ту девочку.
– Теперь поздно. Они замерзли.
– Мы их сами заморозили... потому что слишком верили взрослым.
– Нет, нет, Леля!
– Да. Я тебе скажу все до конца. Я много думала одна. Теперь ты слушай. Гоша, почему, ну почему ты меня не тронул?
– Леля!
– Отвечай! Иначе зачем ты снова пришел на станцию "Маяковская"? Конечно, ты не мог думать, что я буду сидеть рядом с тобой такая вот пьяная и еще приставать к тебе с вопросами.
– Ты права, Леля. Мы должны поговорить обо всем. Ты оказалась храбрее, а я опять трушу. Почему я тебя не тронул... Это было невозможно. Мы забрались с тобой слишком высоко. Если бы мы оттуда упали, мы бы разбились.
– Ты боялся?
– Я боялся оскорбить тебя, испугать, причинить боль.
– А как же без этой боли?
– Я не знал, что ты...
– И я не знала.
– Я мучился, я был в таком напряжении, и ты тоже. Мы оба были как два заряда огромной силы... но с одинаковым знаком. Нет, мы не могли сойтись, сблизиться, слиться. Кому-то надо было изменить знак, отбросить плюс, взять минус... У меня не хватило мужества. Я был еще мальчишкой.
– Который верил взрослым, что лишить девочку невинности - великий грех, подлость, преступление.
– Да.
– Если только она сама не подтолкнет на это?
– Да.
– Значит, я должна была сама? И тогда это не грех? То есть не твой бы грех, а мой? Так лучше?
– Нет, так еще хуже.
– А разойтись, умертвить любовь - это как?
– Леля!
– Я не упрекаю тебя. Скорее я упрекаю себя. Наверное, это мне надо было решиться... Я виновата... Что бы случилось, если бы я взяла на себя грех? Но я тоже верила взрослым, что грех - это плохо. Стыдно. Я же не знала, что пусть стыдно. Любовь без стыда - не любовь. Стыд - это не грязь, правда? Это очищение. Грязь - это когда без стыда. Когда без любви. А у нас ведь была любовь, ведь была же?
– Была.
– Тогда почему же?
– Именно потому... из-за любви... И ты не решилась, и я не смог.
– Значит, все было правильно, так и надо было, а не по-другому?
– Не знаю. Опять мы плутаем по тому же лабиринту.
– Значит, не было выхода?
– Откуда я знаю? Не я же строил этот лабиринт под названием жизнь. Если бы я знал, какую идею заложил создатель в свое творение...
– Ариадна не разгадывала идеи. Она бросила любимому нить, и тот нашел выход из лабиринта Минотавра. Ариадна была настоящей женщиной.
Ладно, пусть так. Хотя все было не так. Женщины любят утешать себя красивыми легендами. А эту выдумал сам Тезей. Никакой нити у него не было. Я ходил по тому лабиринту. Там все тропы устланы скелетами - останками тех, кто выбрал неправильный путь. Они и вели его - тысячи отвергнутых решений, тысячи испробованных вариантов, тысячи несбывшихся надежд. Тысячи дерзнувших. Они и вели Тезея. Их имен никто не знает, их забыли - потому что они не дошли. Тезей дерзнул - и дошел. Один из всех. И его имя запомнили. Одно!
Обидно? Но это всегда так. Михайло Ломоносов - имя. Он дошел, отмахал своими ножищами тысячи верст. Достало сил. А как звали того мальчишечку, что шел из-под Юрьева Польского? Ему всего-то надо было пройти сотни две верст. И почти все уже прошел, не убоялся разбойников, ни устали, ни гнева батюшки ("На порог не ступишь обратно!"), ни слез матушки ("Господи милостивый, помоги сынушке!"). Да на подходе схватили люди государевы, поволокли в приказную избу, стали пытать: откуда беглый? "Я не беглый. Я молнию поймал. Хочу царю показать". Надсмеялись над ним, потешились, потом связали и бросили в подпол. Ночь пролежал на голой земле, закоченел. К утру кашель стал душить. Выпустили - "иди, дурачок" - а ноги не держат. Ослабел. Попробовал ползком, да одна верста за сто показалась. И затих. А кабы был силен, да здоровьем крепок, да характером дерзок, тогда бы дошел. А один талант что? Себе надсада, другим горе.
Звали того мальчишечку тоже Михаил. Сын Ферапонтов.
– Копался в старинном архиве, история одного собора меня интересовала, и вот наткнулся нечаянно. Жалко мальчика. Не дошел.
– А ты, Сурен, дошел?
– Я не дерзал. А вот тот зодчий, что строил собор, тот дерзнул.
...Дерзнул, ослушался, не захотел строить "по образу и подобию". Обуянный гордыней, решил возвести небывалый храм, чтобы глава его на барабане вознеслась высоко в небо и вытянула за собой тело храма. Монахи досадовали: на что выдумывать, когда до него уже все выдумали и опробовали? Строители качали головами: выдержат ли опоры такую тягу? Легкость-то эта только для взора, а на самом деле верхи сильно надавят на своды. Не хрустнули бы подпружные арки. Надо бы поставить столбы ближе к стенам, чтобы те помогли опорам. Но мастер не соглашался: нарушится красота изнутри. Так, может, облегчить верхи, убрать из-под барабана высокий четверик? Опять не соглашался мастер: храм осядет на землю, отяжелеет, утратит стройность. "Он душе должен свет нести, праздник". Так и поставил, как хотел. И вознесся храм ввысь смело и легко. Слишком смело и легко. Дерзко. "Не смиренный раб Божий строил сие, а смутьян и еретик. Не устоять ему". Не устоял - рухнул. А мастеру за дерзость выкололи глаза. Все черно вокруг стало. Только храм в душе сияет - светлый, праздничный, легонький. Не мог он упасть. Все верно рассчитал мастер. Почему же подвели опоры? Опоры ли? Да тот ли раствор замесил подмастерье? С самого первого разу не понравились его глаза - суетливые, нечистые, увертливые. И как крестился поспешно, кое-как, нерадиво. Он, он вносил в артель смуту, сомнения. Тогда же бы и прогнать его. А теперь что ж, ничего уж не поправишь. Нету детища любимого. И того, нерожденного еще, а только замысленного, никто не увидит, утопло оно в черных провалах глазниц. Пошел бывший мастер слепцом по земле просить подаяния до конца дней. А тоска-то, тоска-то какая! Года идут и идут, и числа им нету. Все спуталось, слилось. Все черное. Все одинаковое. Только раз вспыхнул свет, озарил душу...