Оранжевое небо
Шрифт:
– Не знаю...
– Гордости в тебе много. Наломаешься ты с нею в жизни. А доброта... перед нею грех гордиться. Она от понимания идет. Так считал твой дедушка Илья, царство ему небесное...
– Ах, Липа, Липушка! Разучились люди друг друга понимать. Погляди только, что кругом делается. Даже на германской войне люди не доходили до такой лютости. Убивали, когда приказывали, куда денешься? Будешь зевать, не тебя убьют, так товарища рядом. Такое уж это дело подлое - война.
– Не вспоминай ты ее, Илюша.
– Как не вспоминать? Она вон как меня поуродовала. Руку по локоть отхватили, кашель бьет, замучил.
– Что ж теперь делать? Настудился ты в окопах. Ты бы хоть на печи больше лежал, прогреться тебе надо хорошенько.
– Господи, Липушка, я шел с войны, думал - на праздник еду. Декрет о земле издали, чего же еще крестьянству надо, кроме земли? А тут, оказывается, только все и началось, вся злоба и зависть наружу вышли.
– Недаром старики сказывали: нет ничего страшнее, чем людскую алчность раззадорить. Каждый страсть как боится, что другому кусок больше достанется.
– Именно что кусок. Земля теперь, как добыча среди волчьей стаи. А верховодит надо всеми тот же Охапкин, кровосос этот. По-прежнему всех у себя в кулаке держит.
– Да, вот и новая власть не может с ним управиться.
– А что новая власть? Среди них вон какая пестрота. А наши местные балаболы так прибились - чтобы не работать, а добычи побольше отхватить. Эти-то и горлопанят больше всех, смутьянствуют и безобразят. А городские что? Они думают, что одними указами порядок наведут. Надо бы им разъяснить...
Встал Илья, пошел разбираться, справедливость искать - какая должна бы выйти по декрету. Почему же так получается, товарищи руководители? Почему Авдотья, вдова многодетная, по-прежнему у Охапкина в батрачках отрабатывает? Не надеется, выходит, на новую власть? Охапкин-то всегда будет с хлебом. А у вас что? Мужики имение господское растащили - кто часы ухватил, кто стол одноногий, кто абажур шелковый, а земля стоит непаханая. Что-то вы упустили из виду, а оно, видать, самое главное и есть. Подумайте-ка, раскиньте мозгами. Раскинули, постановили... Эх, Илья, Илья! Охапкин - волчище матерый, а ты что? Ягненок безрогий. Сам же и сунулся прямо в пасть ему. А тот и рук марать не стал, повелел только. Не одна Авдотья без хлеба намыкалась... Липа услыхала стон на крыльце, выскочила Илья ухватился за поручень, перевесился обессиленно, рубаха на спине в клочьях, а горлом кровь хлещет.
– А потом что было, дедушка Иван?
– Потом... много еще крови лилось потом. Это ты уже сам знаешь из книжек. Не все только туда попало. Всякий своим глазом глядел, по-своему видел. Однако даже в то лихое время смерть Ильи полоснула людей по сердцу. Все тогда говорили: за что? Уж его-то за что? Ведь он заступником выступил. Все за свое дрались, кто за землю, кто за революцию, кто против нее, кто свои личные счеты сводил. А Илья - ни красный, ни белый, вышел с чистым сердцем и встал посреди всех. Знал, конечно, что на беду идет, как не знать, видел, что делалось. И все-таки пошел. Не мог не пойти.
– А что толку? Что он сделал? Погиб и все. Разве это не глупо?
– Не глупо. Я над этим вопросом много думал. Вернее сказать, жизнь заставила думать. Первое-то время я тоже все дубинкой махал, насаждал счастливую колхозную жизнь и никак не мог понять, почему мужики наши упираются. Спасибо, Липа остановила. У нее сердце верное. Она да Илья... На таких вот мир и держится, они ему опора.
– Опора? Дедушка, но ведь Илья был... как тебе сказать... он был тихоня. В сказках у таких всегда злые жены, и они исполняют все их повеления. Повелит ему баба отвезти в лес родную дочь, и он везет.
– Нет, ты не путай. То холопы, овечьи души. А Илья не овца: таких, как он, люди зовут праведниками. Потому что живут они праведно, чисто, по совести. Всегда. Что бы вокруг ни происходило. И такие люди обязательно должны быть в народе, на них оглядываются, от них правда исходит, им верят. А вот когда от них отворачиваются, вроде как не замечают - есть они, нет ли, тогда народу приходит крышка. Значит, шибко его согнуло. Однако как ты ни гни его, а память из него не вышибешь. Этим, я думаю, и жив тогда народ. И брата Илью не забыли. Нет, смерть Ильи - не глупая, не пустая. Памятная людям. Я тебе скажу - подвиг это был.
– Подвиг? Выходит, он герой?
– Не герой. Какой он герой. Геройство не по его натуре. Он подвижник. Это больше, чем герой. Я уважаю геройство, за него надо людей отмечать, это правильно, но я не о том. Я хочу, чтобы ты понял разницу. Подвижником быть не прикажешь и случай в подвижники не выведет. Это идет у них от нутра. А зовутся они так потому, что они двигают человечество к добру и правде.
– Дедушка, а сейчас они есть? Не старые, а молодые, мне ровесники?
– Должны быть. Как не быть в таком большом народе? Только они тихие. А сейчас шумно очень стало. Вот когда устанут шуметь, поутихнут, тогда их станет слышно. Ну, а в таком шуме что можно расслышать? Только этот самый шум и услышишь.
Дедушка Иван прав. Шум вокруг стоит такой, что не знаешь, куда спрятаться. Накрыл голову подушкой - не помогает. За границей стали изготовлять специальные затычки, чтоб вставлять в уши. Мне приятель одолжил одну штучку, я разделил ее на две и месяца четыре блаженствовал. Не жизнь была, а немое кино. Так интересно! Глядишь и гадаешь: чего этот распаренный гражданин так широко рот открывает, глаза пучит и щеками трясет? Придумываешь про него разные истории. Одну, другую. Ведь под ним даже подписей нет, которые бы разъясняли ситуацию. Скажем - "Душевныя переживанiя". Или - "Я люблю васъ, графиня!" Я гляжу на разные картинки и придумываю к ним подписи. Если же, допустим, мне надоест, я закрываю глаза, и уже тогда вовсе наступает благодать, как в сказке. Однако счастье мое было коротко. Затычки таяли, усыхали и в конце концов их пришлось выкинуть. Что было! Ведь я уже отвык ходить с открытыми ушами. Терпел я, терпел, мочи не стало. Принялся испытывать разные комбинации. Неплохой результат дала смесь ваты с воском. Но жена попрятала от меня все свои художественные свечки, которые она, оказывается, купила для украшения квартиры. В отчаянии я скатал шарики из мягкого черного хлеба и залепил уши. Вокруг утихло, полегчало. В голове стали появляться мысли. Увы, через несколько часов хлеб засох и при каждом движении головой неприятно хрустел. Я хотел вынуть его, но он не вылез. Пошел в поликлинику, там напустили в уши воды, размочили сухари, извлекли крошки, промыли. И еще отругали и обозвали. С тех пор маюсь, места себе не нахожу. Придется съездить за границу, накупить там этих затычек. Только если, например, в Австралию, то выйдет уж очень дорого. А что делать? Иначе я от шума сойду с ума. Я от него становлюсь совершенно беспомощным. Вот сейчас ко мне ворвалась толпа, отняли у меня подушку, запихали назад под голову и пошли орать.
– Безобразие! У больного температура сорок, а медсестра не замечает! Он же явно бредит.
– Понимаете, наши больные... они всегда говорят необычные вещи.
– А глаза? Неужели не видно по ним, что его лихорадит?
– И глаза тоже - то блестят, то мутные.
– Ладно, не время спорить, надо действовать. Еще немного, и у него развился бы лимфаденит. Необходимо срочно вскрыть абсцесс. Готовьте больного.
Куда они меня поволокли? Шум, грохот. И невыносимая жара. Да где же я, в конце концов? Может, я уже в австралийской пустыне? Похоже, что так оно и есть... Ах, ну да, я же повез им пижамы, этим аборигенам. Они им не понравились, и теперь они собираются зажарить меня на костре. А шум - это они стучат в барабаны, пляшут, возбуждают аппетит. Мне очень обидно. Я же с чистой душой, я ничего не просил взамен. Ну, пусть бы они не надевали, пусть бы положили в свои хижины, много места пижамы не заняли бы. Зато мало ли что, вдруг климат изменится и тогда окажется в них надобность. Может, надо им объяснить? Они же не виноваты, что до сих пор сохранили примитивное сознание. Я мог бы привести им прекрасный пример. Моя теща хранила в доме все, что когда-либо оказалось в ее руках. Эвакуация несколько разгрузила ее от имущества, нажитого в довоенные времена. Зато все, что попалось ей после, осело плотно спрессованной массой в облезлых чемоданах и картонных коробках, распиханных по антресолям. Я спросил жену: "Вера, зачем ей все это барахло?" Она объяснила: "Их поколение травмировано войной. Тогда ничего нельзя было купить, а вещи выменивали на продукты". Понятно. Только тогда с моей мамой непонятно. Она из того же поколения, что и теща, но мы время от времени очищали дом от старого хлама. Однажды жена попросила меня снять сверху один чемодан, она там что-то искала. А я смотрел. Там было изношенное белье - штаны, комбинации, кальсоны, бюстгальтеры, разрозненные перчатки, носки, сплюснутые фетровые шляпы, мелкие лоскутки, дешевые пуговицы, бусы, брошки... Жена ничего не нашла и велела мне поставить чемодан на место. Мне было лень, и я потихоньку снес его на помойку. С тех пор прошло десятилетие, и никто не хватился пропажи. Может, потому, что еще не разразилась очередная мировая катастрофа. Вот грянет, скажем, глобальная война, тогда, конечно, сразу вспомнят про этот чемодан. А его нету! Поднимется паника: рухнула последняя и единственная надежда на спасение!