Оранжевое небо
Шрифт:
Сколько же осталось нам тут маяться? Трое суток позади. Всего было девять. Значит, девять минус три... Сколько ж это будет? Девять - это что? Это если три взять три раза. А три? А три - это если три взять один раз. Теперь если мы возьмем трижды три и отнимем трижды один... нет, одиножды три... А почему отнимем? Кажется, это не разрешается. Нас инструктировали! Там ничего не было сказано, чтобы отнимать. Насчет давать что-то было. Не давать! Ни интервью, ни автографов и ничего другого. Или, наоборот, давать? Только не всем? А кому тогда? Совсем запутался. Только бы не отстать от своей группы, как вчера. Вчера нас привезли на место, где проходили в древности олимпиады, и я как-то разволновался очень, нахлынули воспоминания далекой юности. Бабушку Липу вспомнил. Что ее назвали по-гречески Олимпиадой в честь спортивных состязаний эллинов, а она не знала про это. И ничего, жила. Умела жить. Знала всю крестьянскую работу, рожала детей, растила внуков. Любила людей. Делилась с теми, у кого была нужда. А когда нужда хватала и ее за горло, не впадала в панику. Не причитала, что наступил конец света. Молясь Богу, просила за всех. Правда, вот Моцарта она не слушала. А и послушала бы, не поняла бы, не оценила. Ее внук слушает, наслаждается. Он много еще чего знает и умеет, чего не знала и не умела она. Бабушка так гордилась мною, бывало смотрит - и вся излучает сияние.
Бабушка, не один я теперь много знаю и умею. Мы дружно овладеваем всеми богатствами человеческой культуры. Все накинулись на культуру. Всем захотелось культуры. Глотают все подряд, не разбирая. Некогда. Я вчера нашла совсем случайно у себя в шкафу, где Моцарт и Григ, все, что много лет хранила тайно в темных переплетах пожелтевших книг... вашу записку в несколько строчек, ветку сирэни, смятый платочек... В бананово-лимонном Сингапуре... Все, что Белова окружало, носило зримые черты его рабочего закала, его душевной чистоты. Окончив завтракать, шагал он в уютный красный уголок смотреть газеты и журналы, какие выписать не смог... Его пример другим наука... Будет людям счастье, счастье на века-а... Вот, бабушка, все мы изучили, все мы получили, даже счастье. А вы-то как жили, помнишь? Одно цинковое корыто когда-то по всей деревне таскали. Стирали по очереди. Теперь понакупили стиральных машин.
– А портянки мои она постирает?
– Да что ты, старый? Вот удумал еще! Неужто такое диво для твоих портянок делали? Я потом тебе их так отшоркаю.
– Бабушка, что ты машину-то бережешь? Что с нею сделается? Ты руки свои побереги.
– Да как же, милый, не берегчи? Я помню, еще в деревянном корыте стирала. До самой войны дожило. А потом враз треснуло. Я его выставила сушиться, а оно вот эдак надвое и расщепенилось. А тут... Подумайте-ка, за один человеческий век и столько всего понаделали. Ай, Егорушка, жить вам теперь да радоваться.
Но мы не очень-то радуемся. Во всяком случае не больше вашего. А пожалуй, что и меньше. Среди всего этого изобилия у нас затерялось главное. Оно где-то есть, но где его искать? Пройти весь путь назад? Он так загажен. Да и вообще назад человеку хода нет. Ни к природе, ни к Христу. Назад - да. Но то, главное, оно не осталось сзади, оно не ушло вперед. Оно присутствует всечасно повсюду. Значит, надо искать вокруг себя. Идти и искать.
Идти? Но... Это пухлое горячее одеяло...
– Я отвезу вас назад, в палату. Все обошлось, слава богу, опасность миновала. Температура стала спадать. Здорово вы нас напугали. Знаете, вы могли даже умереть.
Умереть? Ах, вот что... Ну да, меня же хотели поджарить. Почему же не поджарили? Кто-то спас. А огонь не унимается... Может, напрасно спасали? Может, это было бы к лучшему - умереть? Успокоиться, утихнуть, отойти от суеты... Может, это и есть выход? Тогда не будет больно, не будет жечь огонь. Он стоит стеной, и все цвета радуги полыхают в нем. Густосплетенные нити добра и зла. Какой же из них есть цвет истины? Так я и не нашел. После меня придут другие и будут искать. В другом веке. В другом тысячелетии. Но найдут ли?
Так или иначе - а мне пока надо выбираться. Позади остались только черные одинаковые угли. Пожарище. Ни питья, ни зернышка, лишь дым и удушливый смрад. Путь один - вперед. А впереди - новая стена огня. Весь мир в огне. Это и есть жизнь?
"И взял Ангел кадильницу, и наполнил ее огнем с жертвенника, и поверг на землю..."
Зачем? Это же больно. Нам больно! Зачем?
"...И возмездие Мое со Мною, чтобы воздать каждому по делам его..."
Возмездие?
"...Кто не убоится Тебя, Господи, и не прославит имени Твоего..."
Так чего же Тебе надобно, Господи? Вечный страх и поклонение? Всего-то? Это сможет любой смертный. И праведник, и негодяй. Ибо все мы боимся смерти. Но пугать именем Твоим, чтобы мы творили добрые дела со страху?... Ах, я опять путаюсь. Пугаешь не Ты, а Твои последователи.
Иисусе, тогда в Гефсиманском саду, когда ты пал на землю и молил Отца Небесного пронести чашу испытания мимо Тебя, Ты был в смятении - оттого ли, что страшился физических мук? Или открылось Тебе, что не донес Ты слово Отца Твоего, если ученик Твой дерзает на предательство? А другие слепы и не видят, не остановят... Они понесут далее слово, а что налипнет на него по дороге - увидят ли? Не об этом ли смертельно скорбела душа Твоя?
Я не хочу жить в страхе и унижении. Ты явился в мир в образе человека - не для того ли, чтобы возвысить его? Указать дорогу, чтобы живые шли к Тебе? И радовались. Пока я жив, я хочу радоваться жизни. Не Твое ли это слово - возрадуйтесь?
Но не за счет ближних... не разрушая... Я иду по пепелищу. Все выгорело. От наших творений остались одни руины. Да, тот храм построен в дорическом стиле, но это не Греция. Мы по всему свету наставили множество сооружений и назвали их пышно - капитолии, университеты, соборы, биржи, парламенты, дворцы культуры, спорта, правосудия. А снаружи облекли их в одинаковые одежды языческого греческого храма. С колоннами, фронтонами, фризами, карнизами. Под копирку. Я тоже производил подобную бутафорию. Я тоже лгал. Все перепуталось - старое и новое. Человеческий глаз привык к странному соседству. Как привык видеть лик Христа в золоченой оправе и в полиграфических оттисках, наклеенных на картонку. Ложь легче размножать. Но - "се, гряду..." И обрушилась лавина огня и все сожгла, все поглотила. И новое, и старое. И мое, и чужое. И храмы, и дома, и скарб, и деревья, и посевы. Что сотворили люди и что сотворила природа. Стадион Сурена лежит в руинах. Он берет в руки гранитный обломок и стирает с него серый пепел. Художник держит в ладонях горстку праха - остаток холста, на котором жили его краски. Он любил красивую женщину и ушел от нее, чтобы написать картину. Кто это сказал: если бы случился пожар и он грозил бы гибелью котенку и картине, то он спас бы котенка? Не помню. Какой-то хороший человек. Только картина - это не просто кусок холста. И кто-то, кому очень нужно, так и не увидит ее. Антифонт умер, а если бы случайно не нашли обрывок его сочинения? Мы бы с ним никогда не встретились...
Я прошел сквозь огонь и ослеп. Я не различаю красок жизни. Все вокруг меня имеет серый цвет пепла. Это конец? Стоит ли идти дальше? Теперь уж я все равно не различу цвет истины, даже если она воссияет передо мной. Так-то. Цыпленок жареный, цыпленок пареный пошел по Невскому гулять... Напуганный, ощипанный, бросился с проспекта в глухие переулки - и заплутался. Тупики - ошибки градостроителей или самоуправство власть и деньги имущих?
Хватит вопросов. Я прожил путаную жизнь, поставил великое множество вопросов и ни на один не знаю ответа. Я взывал к Иисусу Христу, но Он не пришел ко мне. Я остался без Него. БЕЗ НЕГО. В моей душе нет веры, одни сомнения. Я не знаю, что такое мироздание, почему в нем царит столь совершенная гармония, что ее можно осмыслить и изложить в законах и формулах... и почему так бессмысленно гибнут миллионы разумных существ... почему они так грубо разрушают гармонию мира. Второй закон термодинамики гласит... Был Хаос, и было Преодоление, и будет Хаос, и... И все? Так просто? Ужели?
Я не знаю, что будет дальше, не знаю, на что уповать. Всю жизнь я был в страхе, петлял, лукавил, лгал себе, и другим, и Христу. А теперь и страха нет. Я пуст, я один, я никому не нужен. Осталось только закрыть глаза...
– Дяденька!
Что такое? Кто-то звал меня? Да кто тут может меня звать, в этом мертвом мире?
– Дяденька!
Откуда этот голос? Вдали мелькает что-то оранжевое, яркое. Ужели опять огонь? Ужели есть еще пища для него? Все ближе, ближе...
– Дяденька, куда нам идти?