Оранжевый для савана
Шрифт:
— Ну, хорошо! — выдохнула она, раскрасневшаяся и моргающая, как сова.
— Должна же ты была проиграть мне хоть один разок.
— Ни черта не должна была! И изо всех печенок за тобой рвалась. — Она откинула голову и впервые усмехнулась мне с тех пор, как приняла на борту продукты.
Мы медленно отплыли от яхты и тут, оглянувшись, я заметил Артура, занятого работой, к которой я его приспособил. Он вдевал новые шнурки в ту часть нейлонового полотнища, что привязывают к перилам верхней палубы.
Чуки нырнула, потом появилась возле меня и фыркнула, как дельфин.
— Я бы вас обоих в душевую кабинку засунул, — сказал я. — Возьмете каждый зубами за уголок шелкового платка, левая рука за спиной привязана, в правой — пятнадцатисантиметровый нож.
— Поясни, Макги.
— Мне просто действует на нервы то, как вы кругами ходите и хихикаете. Никак не могу понять, что может двух людей так развеселить.
— Мог бы и догадаться. Я взрослая девушка. Здоровая взрослая девушка. И веду очень здоровый образ жизни. Я с ним сплю в этой твоей бескрайней кровати. И это очень точное слово, Макги. Сплю. Только и всего. Вот я вчера подумала. Может, Артур уже достаточно поправился, а у тебя немало времени уйдет прежде, чем вернешься с продуктами. Так что сперва я душ приняла, одела эту сексуальную штучку из черной прозрачной ткани, слегка сбрызнула и тут, и там, и особо свою маленькую тигрицу. Раскинулась, как картинка, а сердечко девичье бам-бам-бам стучит. И нельзя сказать, чтобы с ним никогда раньше такого не случалось. Так этот сукин сын повел себя так, словно я к нему на улице, на углу пристаю. Он был оскорблен, просто Боже сохрани. Заставил меня почувствовать себя не в своей тарелке.
— Может, ты это не совсем верно интерпретируешь?
— Знаешь, дружок, есть некоторая точка, начиная с которой я перестаю что-либо понимать. И вот эта та самая точка. Его ход. И пока он его не сделает, прямо посреди этой огромной кровати будет проходить невидимая стена. Из ледяных кирпичиков. Все, что он от меня получит, это элементарный медицинский уход.
Ночью я проснулся от треска линей. Начался прилив. «Флэш» поворачивался, раскачиваясь каждый раз все дальше и дальше в сторону, пока встал по направлению ветра. Я всегда бросаю два якоря таким образом, чтобы судно переносило основной вес с одного борта на другой, когда разворачивается на сто восемьдесят градусов. Так как это была первая ночь на новой стоянке, то я решил проверить, не разболтался ли канат, и убедиться, что яхта раскачивается именно так, как я и предполагал. По правилу большого пальца суда всегда раскачиваются, наклонившись в направлении ближайшей мели. Но ветер может внести некоторые изменения и есть еще приливные течения, которые вы могли не учесть.
В общем, я вышел самым коротким путем, вверх через люк. Подергав за тот линь, на котором в тот момент удерживалась яхта, убедился, что он хорошо натянут. Под сигнальным фонарем у меня прикреплен круглый, как тарелка, отражатель, из-за чего палуба оказывается в тени, но за края отражателя проникает достаточно света, чтобы проверить канаты, когда глаза привыкнут к темноте. По колебаниям яхты и огням на отмелях можно было определить, правильно ли она будет поворачиваться. Я решил подождать, пока яхта не завершит полный оборот, а затем проверить второй якорный линь. У меня было полно приборов и хорошее днище, так что тысяча шансов к одному, что все должно выйти отлично. Но ведь немало погибших моряков грешили излишней самоуверенностью. На яхте возникают сразу три опасности. Когда выбираешь якорь и спешишь повернуть штурвал, что-нибудь налетит на судно, забросив вас дрейфовать в мертвое пространство. И это в то время, когда без фонарей вы выплывете прямо в корабельный проход, увидите расходящиеся в разные стороны, бегущие прямо на вас огни городских кварталов, броситесь за своим большим сигнальным фонарем и уроните его за борт. Судно — это такое место, где беда никогда не приходит одна. Сидя в ожидании на краю люка, я почувствовал слабый, отдаленный стук. Я ощутил его босыми пятками, удивился, что за чертовщина, но потом сообразил, что это привязанная к корме надувная лодка раскачивается от ветра, тыкаясь в борта. Я прошел по боковой палубе, вставил еще один линь в ее крепительную утку и поднял нос шлюпки к двум кранцам, нависающим над транцем. Потом прошел на корму по левой стороне, а когда возвращался на нос по правой, то внезапно наткнулся на бледное привидение, едва не заставившее меня сигануть через перила. Само привидение это тоже напугало, а потом оно издало несчастный всхлипывающий звук и бросилось ко мне в объятия, ища утешения. На Чуки была маленькая, коротенькая, белая ночная рубашка. Она прижалась ко мне, снова всхлипывая. От тела веяло жаром, дыхание было влажным и горячим. От нее шел легко узнаваемый сладковатый запах женских сексуальных усилий. Соски были твердыми и впивались мне в грудь, словно маленькие камешки.
— Боже мой, Боже мой! — шептала она. — Он не может. Он пытался, пытался, пытался. Я ему помогала, помогала, помогала. А потом у него вообще ничего не получилось, и он заплакал, а мне просто необходимо было выбраться оттуда. О Боже, Трев, у меня просто нервы не выдерживают.
— Спокойно, девочка.
— Эта сука чертова могла ему с тем же успехом просто член отрезать... — сказала она, снова всхлипнула и стала икать. Она икала, шумно дышала, тыкалась мне в шею и, в конце концов, вцепившись железной хваткой стала, подталкивать меня своими сильными бедрами. Я оставался безучастным. Бронзовая статуя трехтысячелетней давности прореагировала бы, наверное, сильнее, чем я.
— Боже, милый — ик — будь добр — ик — сними меня с этот — ик — крюк.
— А ты не знаешь, что этим все не кончится, и Артуру от этого добра не будет? Может, это скрасит его жизнь, улучшит ему настроение?
— Но ты — ик — хочешь меня, милый. Пожалуйста. Ик.
— Ладно, Чуки.
— Слава Богу, спасибо, — сказала она. — Я так тебя люблю. Ик.
— Я помогу тебе из этого выбраться, — сказал я. Нагнувшись поддел руку под ее колени. Она обмякла, думая, по-видимому, что я собираюсь отнести ее к лежакам на верхней палубе. Я раскачал ее над перилами и отпустил.
Визг. Пл-л-люх. Потом кашель, а затем резкие и горькие ругательства из темной воды. Я сбежал по трапу, нагнулся и, подав руку, вытащил ее на кормовую палубу и велел оставаться там. Принес полотенце и махровый халат.
— После всего! — сказала она ледяным и бесстрастным голосом. — Надо же!
— Ты стала говорить намного лучше.
Завязав халат, она сказала:
— Ты ублюдок, правда?
— Слушай. Вылечило тебя это? Ты прекратила икать?
Внезапно мы рассмеялись и, хохоча, снова подружившись, пошли наверх к большой обитой войлоком скамье у контрольных приборов. Я сходил проверить якорный линь и вернулся с сигаретами для нее и трубкой для себя. При свете портовых огней звезды тускнели, но не блекли.
— Конечно, ты был абсолютно прав, — сказала она. — Но позволь мне поверить, что тебе это тоже кое-чего стоило, черт побери.
— Больше, чем я позволяю себе об этом думать.
— Так что неудача могла бы его и прикончить. Впрочем, мне это неизвестно. Но чертовски хорошо известно, что я перебралась бы на остаток путешествия к вам в постель, капитан, и уж это бы наверняка поставило на нем крест.
— Как тот крошечный нож, что используют, когда матадор не может убить быка шпагой. Какой-нибудь коренастый мужичок с видом палача выходит на арену и всаживает его быку прямо за ушами. И тот падает, словно его с крыши сбросили.
— Потом эти проклятые мулы волокут его вокруг всей арены вместо того, чтобы сразу убрать со сцены. Зачем им это нужно?
— Наверное, дань традиции.
— Трев, я понятия не имею, как себя вести завтра с Артуром? Его все это так... расстроило.
— Открытая и явная привязанность, Чуки. Все эти маленькие поглаживания, улыбочки, поцелуи. Крепкие объятия. Точно так, как если бы все получилось.
— Но какого черта я должна... Ох, мне кажется я поняла. Никаких штрафных за поражения, ободряющие призывы попробовать заново. Никакого общественного порицания. О, черт, я полагаю, что, в конце концов, всегда могу выбежать и, вопя, сигануть за борт.
— И икая.
— Честное слово, можешь мне поверить, но никогда еще со мной такого не было. Наверно, это что-то с яхтой связанное. И с фазой луны. И с тем, что Фрэнка на столько лет посадили. И от того, что мне так... чертовски жалко Артура. И уж, конечно, от моего страшного, мерзкого здоровья. Бедный ягненочек. Он такой весь извиняющийся и сломленный. Ну, ладно, Макги, спасибо за то, что почти ничего не было. Спокойной ночи.
Я набил трубку. Сел, поставив босые ноги на перекладины штурвала, размышляя о том, почему Чуки решила выплеснуть на меня все свои страдания. Она уже во второй раз так поступала со мной, что на душе кошки скребли. Она вызывала определенный трепет в обычном существе мужского пола. Я заметил, что за ней ухаживали гораздо меньше, чем можно было ожидать. Вся эта кипучая, искрящаяся, мощная жизненная энергия могла бы вызвать у меня подсознательное неприятие, скрытое подозрение, что мне с ней не ужиться, настораживающая перспектива для мужского тщеславия, которого во мне, несомненно, было немало. Когда эти черные подозрения стали угрожать испортить прелестную ночь, я пошел на нос, спустился через люк вниз и отправился в свою спартанскую кровать.