Орфей
Шрифт:
— И я должен об этом написать? Не буду. Вот не буду, и все. Нет, и точка. И потом, не валяйте дурака, в том, что вы мне тут понастроили, такая куча нестыковок и чисто логических несоответствий, что мне и говорить об этом не хочется. А кроме того, я еще раз повторяю: поднимите протоколы всех моих испытаний, там четко сказано, что и как у меня получается, а что — нет. Если они сохранились, данные эти, на что мне, кстати, совершенно наплевать. И я в любом случае не начну работать, никто меня не заставит, ни вы, ни Гордеев, ни кто третий. Вам все равно проку будет мало.
— Нет, вы сегодня положительно взбудоражены чем-то. Никто вас ни к чему не принуждает, сколько повторять? Но и отпустить так просто ни одного из вас мы не можем. Мы очень мало знаем
Мы пока видим «Объект» почти исключительно снаружи. Нам нужен взгляд изнутри.
— Ну-у… А сколько слов тратили. Я же с самого начала сказал. В камерах это «наседкой» называется, а если снаружи глянуть, как вы, — агентурная разработка в местах содержания. К чему чудеса такие расписывать было? Да и я вам или кто другой из наших зачем? Зашлите казачка, как положено, и весь фокус. Не поверю, что нельзя в него вбить легенду так, что он родных папу-маму узнавать не будет, сделается совсем другой личностью, какая нужна вам. Даже несколькими, с кодовым словом для переключения. В вашей власти со мной сотворить то же самое, чего уговариваете, время расходуете?
— В смелости вам не откажешь.
— Наглость отчаяния.
— К сожалению, не знаю Гордеева лично, но он кто угодно, только не дурак. С вами при всем желании ничего не выйдет.
— Сами сходите посмотрите. Охране — по зубам, в Крольчатник — десант. Боитесь растревожить неведомый улей?
— С вами устроить психоимплантирование вышло бы, пойми я необходимость такого шага на нашем первом собеседовании. Хватов вас вообще хотел прямо на «Объект» везти, мы еле перехватили, чтобы хоть представление иметь, кого он везет. Но вы уже побывали в Крольчатнике, когда у нас появилась мысль о вашем кодировании. Вас там уже узнали, и подмена будет разоблачена сразу, даже если мы на нее решимся.
— Мне зябко рядом с вами.
— А мне с вами, с вами со всеми, — страшно. Страшно, что от вас можно ожидать.
— Так посоветуйте подложить нам ядерное устройство. Тактическое, на килотонну-две. Через стену можно перекинуть, в авоське. В коробке из-под ботинок. С нас хватит. В каком году здесь, под Бузулуком, проводилось испытание? В пятьдесят шестом, кажется? Тогда от знаменитых сосен, которые выходили к краю степи, остались отдельные островки?
— И нового человека подставить не выйдет. Вот вы говорите — чудеса. Вы думаете, я их по-другому называю? Не имеющего собственной истории обитатели Крольчатника не примут. Вы редки, чудотворцы. Таких, как вы, незаурядных аномалов, еще надо суметь отыскать. Гордеев — мог.
Когда калитка захлопнулась за мной, я внимательно осмотрел стык. Вот отчего я не догадался сразу — уезжающая внутрь плита своей кромкой пряталась под наваренный по всему обводу уголок, создавая вид обычной калитки, которая должна открываться на меня. Я даже провел пальцем. Э, да не боюсь ли я идти в свой Крольчатник?
От содер-ржательной беседы осталось впечатление вяжущей жвачки. Чего-то вынужденно-нелепого, словно и там мы притворялись друг перед другом, как притворяются обитатели Крольчатника перед самими собой здесь. Он как будто понимал, что все перечисленные
Я посмотрел на свои ладони. Они были липкие, и пальцы заметно дрожали. Чего, казалось бы, стоит время от времени освещать для тех, за забором, что тут происходит. Стучать потихоньку. Глядишь, не перетрудился бы, а вот вернется Гордеев… вот приедет барин… Нет, ведь Гордеев-то не вернется. Как этот мне про якобы командировку! Не прокололся ни разу, все про Гордеева в настоящем времени — «держит», «имеет», «есть». А могут и не знать они, разве нет? Все равно надо было сказать, мол, ладно, черт с вами, давайте постучу малость. Господи, да оставят меня когда-нибудь в покое? «А дятел все постукивал, а поползень поползывал…» Идиотская песенка. Как же я выдержал-то? После «наката», да после мгновенного сна-погружения, и потом еще… А ведь все эти сны теперь во мне остались. До крошечки. Как и впрямь про постороннего кого, не про меня. Может, и не про меня вовсе? Ну, куда теперь, на Главную? Или попробовать к Ксюхиному одиннадцатому номеру? Или к себе? Сесть, закрыться и все хорошенько обдумать…
Я чувствовал, что мне хочется именно хорошенько все обдумать, и поэтому начал действовать, не размышляя. Центральную дорожку я называл улицей Главная аллея, чтоб было, как в Измайловском парке. К Ксюхе сворачивать не стал. «Одиннадцать означает близкую разлуку, возможную болезнь, несчастье для вас и ваших близких», — всплыло в памяти. Это из гаданий на костях. Бросаешь, значит, три косточки-кубика, и… Кузьмичу надо мысль навести.
Стеклянная половина летнего крыла столовой. Все тут, как по повестке. Наши флажки на столах — вроде цветочков на раздевальных шкафиках в садике у детишек. Жаль, я не психолог. Кузьмич имеет на вымпеле скабрезного черта, показывающего «нос», растопырив две пятерни. Была когда-то провинциальная мода ставить такую штуку на капот машины, за стекло, наподобие портретов генералиссимуса. У Ксюхи — скромная елочка, которая в лесу родилась. У Юноши скрещенные шпаги с бритвенного лезвия. У Наташи Нашей — рыба, тайный символ раннего христианства, она же сицилийское послание о смерти. Сема выбрал бегущего коня, похоже на заставку программы «Вести», телевизионщики называют «пожар в конюшне», это я по радио у себя в лесу узнал, пока еще работал транзистор. У Правдивого единственного цветной без рисунка лоскут изумрудного шелка светится священным знаменем джихада. Ларис Иванна в своем постоянном углу до игры в тряпочки не снизошла. Мой кораблик скромно в стороне.
Не меньше двух минут я торчал на пороге, и никто ничего не сказал. Хотя все смотрели. И ждали меня — тарелки у всех уже пустые. Знать бы, о чем они тут говорили. Я отпустил беса импровизации на волю.
— О, Сань, удружил! Борщок! — сказал, усаживаясь. — Только чего холодный-то? Трудно было, чтоб он меня горячим дождался? И хлеб назавтра попрошу обдирный. Такой, знаешь, погрубее, я люблю. Для пищеварения, рассказывают, полезно. Длинные молекулы в нем какие-то… Разговорчик был у меня, господа, — будьте любезны! Никто там не интересуется моими претензиями к условиям содержания. Там сразу быка за рога.
Я набил рот хлебом. Они ждали. Каждый глядел в свою тарелку.
— Ни много ни мало, имею предложение стать Глазом и Ухом Старшего Брата. Соответственно рекомендую отныне поддерживать со мной особо теплые отношения. В скобках: можно без протокола. Могу также сообщить, что в связи с изменившимися обстоятельствами следует ожидать подвижек в жизни нашего милого сообщества. Не исключен новый переезд. Смена установок и ориентиров по отношению к нашему контингенту. Другие люди с другими целями. (Подумал: не худо бы прежние цели мне знать, но врать — так уж до шапки об пол.) Меня заверили, что проект «Объект-36» не сохранился, но кое-какие личные наблюдения заставляют сильно сомневаться.