Орина дома и в Потусторонье
Шрифт:
Летчик был не против — дескать: а что, ты думаешь, она в том лесу?! Павлик Краснов отвечал уклончиво.
— Тогда нам надо поспешить, а то не ровён час — наступят сумерки… — забеспокоился пилот.
Все кинулись к самолету, но тут над ними пронеслась гусиная стая во главе с Иригой. Гусыня опустилась на крышу сарая и возбужденно загоготала. А из сарая ей — по-гусиному же — отвечала Баба Яга, а после с новой силой замолотила в дверь и заорала по-человечьи: мол, выпустите меня, мол, приспело время, мол, Ирига известие на крыльях принесла: мол, идет мой враг! Вот-вот будет здесь! И старуха вновь принялась повелительно гоготать, и подобающим образом ей отвечала гусыня в траурном кушаке, а после снялась и полетела в сторону болота. Остальные гуси пристроились следом.
— Враг… — забормотала Крошечка. — Небось еще кого-нибудь к чему-нибудь хочет пришить! Если ей так неймется, взяла бы да устроилась на фабрику «Уральская большевичка», как моя тетя, и шила бы, сколько влезет, воротники бы к пальто пришивала — цигейку да каракуль…
А Павлик, стараясь не глядеть на Орину, произнес:
— Мне стыдно, что я так орал… Но я правда никогда в жизни не испытывал такой боли…
— Чего ты извиняешься, — пожала плечами Крошечка, — любой бы на твоем месте орал.
— Если бы я знал, что все это так больно, я бы…
— Как ни крути, а надо нам поспеша-ать! — прервал ребятишек пилот; все забрались в кабину, «Як-3», подскакивая на кочках, покатился по земле и вдруг, в точности как гусь, оторвался от хлипкой тверди и — взмыл в серое небо с кое-как подшитым рваным ватином облаков.
Мгновенно миновали водную границу — Орина, высунувшись, увидела лодку с Язоном, который грозил воздушному нарушителю кулаком, — и «Як», пролетев над Курчумом, приземлился на сжатом поле.
Пассажиры с летчиком выбрались на стерню и, как только мотор заглох, услыхали: «Ля, ля, ля, ля, ля»…
— До сих пор поет!.. — воскликнула Орина. — Да кто же это?! — И принялась дергать мальчика: скажи да скажи, что задумал, почему, дескать, мы сюда прилетели.
Но Павлик, ответив: «В свое время узнаешь», — на все просьбы и укоризны невозмутимо молчал. Пилот только покосился, считая ниже своего достоинства вызнавать, что к чему, у сопливого мальчишки, но видно было, что ему тоже не терпится узнать. Крошечка рассердилась: даже Шерлок Холмс по ходу дела хоть частично — да посвящал Ватсона в свои размышления, а Павлик Краснов… Что он о себе возомнил?!
Солнце, клонившееся к закату, веером раскинуло лучи. Передовые сосны — все с развиленными вершинами — отбрасывали на колючую стерню длинные предвечерние тени. Крошечка старалась не наступать на них, а шагать меж рогатой чернотой. Вошли в сосняк, казавшийся снаружи небольшим, но изнутри лес неожиданно неоглядно раздвинулся; взгляд цеплялся и цеплялся за деревья, которые, кружа, следовали одно за другим. И у всех было по два, по три, по четыре ствола, точно пальцы поднятой руки выходили из ладони, которой заканчивалось запястье, — лес точно играл с ними, ожидая, что и они, одновременно с ним, покажут правильное количество пальцев… Один перст — было неверное решение: корабельных сосен в лесу не имелось.
Шли на звуки песни, которые все усиливались, — видимо, ребята с пилотом приближались к неведомому певцу. Миновали бревенчатый сруб колодца, длинная цепь была намотана на ворот, ведро придушенно висело у края деревянных плеч. Орина мимоходом заглянула в колодец: неужто кто-то ходит сюда за водой?..
Пахло горестно и нежно: откровенной весной… Все стали принюхиваться — а среди темных сосен что-то забелело. Они прибавили шагу, и вот на полянке открылось удивительное: осыпанное белым цветеньем поющее дерево… Это посреди осени цвела черемуха! Но вверху на черемухе что-то выпукло темнело… Что это было?! Крошечка побежала по дуге и увидела: человек, надетый на цветущий сук, точно червяк на крючок рыбачки, висел на черемухе… Наверное, смятые, поменявшие окраску цветы находились и внутри него. И… и… это он пел: «ля, ля, ля»… И вдруг слух у ней открылся, она поняла: не — ля, ля, ля, а… Ли-ля, Ли-ля, Лиля! Это была не песня, это был зов… А висящий был… это был… Геннадий Дресвянников!
Все трое замерли на разной степени приближения к страшной черемухе.
— Я так и думал, — услышала она шепот Павлика Краснова, и в негодовании обернулась.
Крошечка подбежала к стволу и полезла на дерево, летчик последовал ее примеру, но Павлик закричал: дескать, если они хотят снять его оттуда, то, скорее всего, ничего не выйдет… Дескать, будет только хуже. Они слезли на землю: может, Павлик и прав… А мальчик закричал, вклиниваясь в это беспрестанное беспросветное «Ли-ля, Ли-ля, Ли-ля!»:
— Геннадий! Гена Дресвянников! Поглядите, вот ее дочь! Вот Лилина дочь! — и указал на Крошечку, которая вся сжалась… Потому что наступила внезапная безлилийная тишина и на нее обратился страшный взгляд запавших глаз.
Но взгляд вновь повернулся как бы внутрь самого себя, а размеренный крик возобновился: «Ли-ля, Ли-ля, Ли-ля…»
Тогда Павлик Краснов, закусив губу, сам полез на дерево — неуклюже задирая ноги, цепляясь за ветки; вот он шагнул на цветущую ветвь, изгибавшуюся как раз под сучком-убийцей, и, достав из внутреннего пиджачного кармана украденную фарфоровую статуэтку, протянул ее кверху, дескать, Геша, Геша, вот она — твоя Лиля, возьми ее…
Человек, надетый на сук, смолк во второй раз и, страшно изогнувшись — так что изо рта выступила кровь, — протянул руку, взял статуэтку и приблизил к лицу… И вдруг из черного рта вместо однообразных прежних звуков, напоминавших песню, зазвучали невнятные слова:
— Да… это она — это моя Ли-ля… Я узнаю ее, такой она и была, да! И купальник ее — синий. И волосы она отжимала именно так — склонив голову набок, а вода стекала по плечу… И стояла она так же: крепко опершись на левую подошву, а правой едва касаясь пальчиками песка. И лицо красивое, я уже плохо помню, но — красивое, да, именно, именно такое: лилейной белизны… Она плохо загорала, Лиля — такая белая была у ней кожа. А глаза длинные, веки припухшие — да, да, это она! Но… где же книжки? Я помню, у ней в тот день были учебники: алгебра, геометрия, еще «Сборник задач по алгебре» Ларичева — мы готовились к экзамену по математике, она плохо знала математику, я ей помогал…
Павлик Краснов, торопясь, крикнул:
— Книжки сданы в библиотеку!.. Ведь нельзя же их столько лет держать — библиотекарша заругается…
И висящий, любовно глядя на Купальщицу, согласно кивнул:
— Да, да, я понимаю: нельзя! Столько лет… Сколько лет? У задачи — нет решения. Икс равен… Чему был равен икс? Не помню… Моя Ли-ля! — И Дресвянников с такой силой прижал статуэтку к груди, что полость раздвинулась — и фарфоровая Купальщица оказалась внутри человека.
— Сердце! — заорал тут Павлик Краснов. — Второе сердце, у вас их два, пожалуйста, отдайте нам одно из них в обмен на… Ли-лю…