Орина дома и в Потусторонье
Шрифт:
С большим красноармейским приветом Ваш жених Сажин Николай Степанович. Тот, который сражается с немецкими оккупантами. Дорогая Орина, сейчас пропишу Вам в том, что я в настоящий момент нахожусь жив и здоров, чего и Вам желаю. Обещал писать Вам письма каждый день, пока не погибну, конечно, и, как обещал, пишу. Но что получается — я не могу даже знать, как Вы там, потому что не получил ни от кого ни одного письма. Не случилось ли чего с Вами, а также с моими многоуважаемыми родителями и братиком Васей, от них я тоже ни одного письма не получил. А так воевать очень тяжело, я как посмотрю, как ребята получают по два да по три письма в день — так тяжело сделается на сердце. Знаете: мне бы только узнать, как Вы проживаете в настоящий момент — плохо или хорошо, узнать всю обстановку Вашей жизни, больше ничего не надо. Если получите письмо, то пропишите всё.
Передайте от меня чистосердечный привет всем, кто там у нас остался. Помаленьку живите, обо мне не думайте. А я буду продолжать лишь одно: гнать озверелого врага с советской земли до самого его логова в Берлине.
Жму Вашу руку к своей груди, целую заочно бессчетное число раз.
Жду ответ. Желаю Вам счастья в Вашей жизни. Ваш вечно любящий жених Сажин Николай».
Глава шестая
ПОСТОЛКИНСКИЙ МОСТ
Орина положила письмо Николая Сажина в сумку, туда же, где лежали фронтовые письма дедушки Петра Федоровича Наговицына, и ребята направились к конторе Леспромхоза.
А навстречу им уже бежал директор Вахрушев, потрясая кулаками и вопрошая: дескать, что ж это вы «Як»-то упустили, почему не задержали?!
— Нам бы в настоящий момент самолет вот бы как сгодился! — восклицал директор. — Эх, вы, сучья вы табачные! Строгать вас еще и строгать! И то неизвестно — сгодитесь ли на что.
Ребята переглянулись: и впрямь, как они не догадались, ведь можно было слетать туда, на засеки, поискать родных!
— А кто это был-то: уж не Орина ли дурочка? — спросил Полуэкт Евстафьевич, глядя вслед серебряной птице со звездами на крыльях.
— Она. Орина Котова, — подтвердил Павлик Краснов.
— А летчик… уж не Сажин ли Колька?!
— Он, — отвечала Крошечка, — Сажин Николай.
— Выходит, дождалась Орина, вернулся солдат?!
— Выходит, дождалась.
— Вот это по-нашему! А никто не верил, что дождется! Смеялись все… Это хорошо. Значит, хоть когда-нибудь, хотя бы за широкой рекой, да сбываются человеческие мечты…
— Если только жизнь на них положишь… — шепнул Павлик Орине.
— Ну ладно, бог с ними! Это все лирика. Перейдем из березняка да в сосняк! — продолжал директор. — Сверху спустили новые указания. Я дозвонился ведь до Пурги-то, наверху говорят: хватит-де обороняться, хватит прятаться за Постолкой, пора брать топоры в руки и переходить к наступательным действиям. А как к ним переходить, когда мост давным-давно — до меня еще — взорвали?! Самолет-то как бы сейчас кстати был! Эх! Ну ладно, коль свалили косослойное бревно — а на доски оно никак не годится, — будем думать о рубке венца… Вы будете думать-то, вы! Даю вам, ребятушки, задание: за ночь построить мост через Постолку… Что скажете?!
Павлик присвистнул. Орина поглядела на него: да уж, на одной дедукции сейчас не выедешь, тут нужно поработать не только головой, но и руками. Хотя… хотя как тут успеть — даже умеючи — к утру мост построить, когда вон уж сумерки пробиваются…
В конторе зазвонил телефон — и Вахрушев сломя голову понесся в свой кабинет. А Орина решила поглядеть подарок тезки, раскрыла вышиванье — иголка повисла на двойной синей нитке… Вышивка — болгарским крестом — была не совсем закончена: избушка готова, из окошка выглядывает румяное личико косоротой девочки в сиреневом капоре, с крылечка сбегает пегая козочка с золотым колокольчиком на шее, но небо не все еще синевой затянуто, есть в нем проплешины, и зеленая листва на деревьях как будто наполовину облетела; а из лесу выходят… Орина, разглядывая картинку, воткнула иголку в шитье, чтоб не потерялась, да уколола указательный палец — капля крови упала на вышивку..
И вдруг… раздался ядреный мат… и из-за конторы вышли… семеро работяг в спецовках… те самые, которых они видели в пургинской столовой! Те, что так смачно уплетали хлеб с горчицей!
— Вот те и на! — воскликнул Павлик Краснов.
Орина, убирая вышивку в сумку дедушки, тоже изумилась: откуда они взялись-то! Она пригляделась и поняла, что работяги, пожалуй что, все на одно лицо. Правда, прораб, выступивший вперед и сказавший: дескать, нас перекинули с другого объекта, вам на подмогу, — отличался от подчиненных окладистой бородой, и звали его, соответственно, Борода. Под его началом состояли разнорабочие: первый — Ус, с усиками щеточкой, у второго оплывшее лицо было в недельной щетине — его кликали Боров, третий оказался совсем лысым, его и прозывали Череп, четвертый не расставался с топором, им и брился, его кличка была Топор, у пятого волосы свисали ниже плеч — звался он Волохатым, а у шестого оказался сломан нос, по причине чего его и окрестили Ломоносом.
Борода тотчас повел свою бригаду к Постолке, а Крошечка с Павликом побежали следом. Прораб поглядел на то место, где находился прежний мост, — от него по обоим берегам остались переломанные бревна опоры, — покивал, дескать, все равно деревянные мосты меняют каждые полсотни лет, этот куда больше простоял! Достал из-за уха карандаш, из-за пазухи лист ватмана, откуда-то свалился кульман… Орине на суконную обувь. Покуда она ногой трясла, повернулась, глянула: а на кульмане уж чертеж готов, который Борода ловко скручивает в трубку, а бригаду направляет в лес. Дескать, нужны сосновые бревна в пять-шесть саженей длиной. А Вахрушев кричит в окошко конторы: мол, глядите, чтоб без синевы были сосны-то и без краснины…
Ребята не успели глазом моргнуть, а уж они — среди работяг, которые тащат инструменты: лучковые пилы, рычаги, гидроклинья, бензопилы да топоры, — идут по сосновому бору.
Вдруг откуда-то приглушенные голоса раздались:
— Ой, глядите, тятька!
— Где? Где?
— Да вон: идет — с этими…
— Точно, тятька воротился!
Крошечка поглядела на работяг: те молчком шагают и вроде бы ничего не слышат. Завертела головой: кто же это своего тятьку нашел?! Нигде — никого, только вершинный ветер в соснах пошумливает. И вот опять:
— Нет, наш тятенька не таковский был, он выше нас был ростом, а этот, как все людишки: росточком с кусточек…
— Дурень ты, это мы выросли, а он какой был, такой и остался.
— Тятька это, тятька наш — говорю же, я по шапке узнал: вот на околыше — знак леса…
И со всех сторон раздалось:
— Тятя! Тятя! Тятенька пришел! — такой шум, что хоть уши зажимай.
И вдруг Крошечка узнала место: вон течет речушка Смолокурка, а вон там — смолокурная яма, где Егор Кузьмич Проценко работал. Это… это же Наговицын лес, который дедушка сажал! Лес Петрович! А фуражка дедушкина — на Павлике Краснове красуется, сама взяла без спросу да отдала зеленому юнцу. Его, видать, и приняли выросшие сосны за отца. В сосновом бору послышалось:
— А зачем же тятька с лесорубами идет, он что — убивать нас пришел?!
— Детоубийца!!! — зашумела роща сотней сосновых голосов.
А рабочие уж приставили бензопилы «Дружба» к подошвам Крошечкиных дядьев… Орина завопила: дескать, нельзя этот лес трогать, он фамильный, дальше, дескать, пойдемте! А Павлик Краснов поддержал ее: конечно-де нельзя такие сосны рубить, они же совсем молодые, им расти еще и расти, конечно-де пойдем дальше! Работяги нахмурились, Боров проворчал: мол, время-то нам дорого, чего куда-то тащиться — когда этот лес рядом. Но Череп, оставшийся, видать, за главного, распорядился не трогать рощу: ничего-де, еще не вечер… дескать, подальше положишь — поближе возьмешь.