Орленев
Шрифт:
преемственность, непрерывность, одна волна, набегающая на дру¬
гую. И мог ли он в тот момент подъема для своей исповеди найти
лучшего слушателя, чем «милый Сашенька» Мгебров, такой же,
как и он, бунтарь и бродяга?
В начале ночи они пришли в большое кафе, расположенное
поблизости от Национального театра. Их там знали и усадили за
столик для самых почетных гостей. Они пили кофе вперемежку
с вином, и их беседа затянулась до рассвета.
бы назвать эту беседу монологом Орленева; он говорил, Мгебров
подавал немногословные реплики. Через двадцать три года в своих
воспоминаниях Мгебров подробно опишет эту ночь в Христиании:
постепенно вокруг их столика столпились безмолвные лакеи (ув¬
леченный своими мыслями Орленев их не замечал) и «с откры¬
тыми ртами смотрели на лицо Орленева, не понимая, конечно,
ничего, но не имея в то же время сил оторвать от него взгляда,—
так необычайно для них возбужденно и замечательно оно было» 6.
Наступил рассвет, кафе наконец закрыли. Они вышли, сделали
несколько шагов; у памятника Ибсену, поставленного ему еще
при жизни, вконец обессилевший Орленев прилег на скамейку и
заснул. Мгебров уселся рядом, чтобы оберегать его покой.
Появились первые прохожие, их удивили эти эксцентричные
ипостранцы — один спящий и другой бодрствующий на площади
у подножия памятника. Вокруг постепенно собралась толпа, и
теперь заговорил Мгебров. Под впечатлением вчерашнего спек¬
такля, выпитого вина, длившегося несколько часов монолога Ор¬
ленева о новом искусстве русский юноша на норвежском языке
произнес страстную речь о Бранде и его нравственных требова¬
ниях, речь, которая почему-то не показалась смешной занятым
людям, торопившимся на работу. Вероятно, потому, что это был
не только митинг, но еще и театр. Неожиданно подъехал экипаж
с полицейскими, любезно улыбаясь, они спросили: не будет ли
прославленный господин Орленев так добр и не согласится ли
проследовать в свой комфортабельный номер в гостинице? Он со¬
гласился, и на этом кончились события той ночи, когда Орленев,
делясь своей мечтой, впервые заговорил с Мгебровым о «третьем
царстве» как о высшей цели художника.
Что же такое «третье царство» и прав ли был Е. М. Кузне¬
цов, упрекая Орленева в пропаганде «бредовой идеи о некоем
искомом мировом театре», готовом растворить в своей любви на¬
роды? Во вступительной статье к книге Мгеброва этот известный
критик безжалостно писал про живого Орленева (заканчивавшего
тогда свои мемуары), что он погиб, пустившись
плавание в обманчивые дали»7, в поисках несбыточных миров.
Действительно, ясности в мечтательном понятии «третье цар¬
ство» вы не найдете у Орленева. Это была своего рода утопия
о нравственном театре, поставившем себя на службу общим це¬
лям угнетенного человечества.
Еще в молодости Орленев прочитал у Достоевского в легенде
о великом инквизиторе, что у человека есть три вечные потребно¬
сти, три вопроса, включающие «всю будущую историю мира»: по¬
требность в хлебе («Накорми, тогда и спрашивай с них доброде¬
тели!»), в знании («Нет заботы беспрерывпее и мучительнее для
человека, как, оставшись свободным, сыскать поскорее того, пред
кем преклониться») и во всемирном соединении («Устроиться не¬
пременно всемирно»). Вот этой третьей потребности он и хотел
посвятить свое искусство. И была ли в его наивном апостольстве
какая-либо пагуба? Не думаю. А польза? С. Гинзбург в книге
«Кинематография дореволюционной России» высказывает мнение
(со ссылкой на Ж. Садуля и Л. Джекобса), что психологическая
игра Орленева во время его американских гастролей оказала
влияние па патриарха американского кинематографа Гриффита8.
Очень любопытное замечание в связи с темой «всемирного соеди¬
нения». Но это ведь только частность: понятию «третьего цар¬
ства» Орленев придавал, скорее, философско-этическое значение,
чем профессионально-актерское.
Самое это понятие Орленев, видимо, заимствовал в каких-то
публицистически-философских книгах конца прошлого века.
А может быть, у Брандеса, который в своем ибсеновском цикле
писал о том, какое влияние на норвежского драматурга оказало
«современное пророчество» о слиянии язычества и христианства
в «третье царство», знаменующее их примирение и союз9. Сочи¬
нения Брандеса Орленев читал и даже конспектировал, по такой
чисто религиозный уклон мысли не мог его заинтересовать, ника¬
кого влечения к теологии он пе испытывал. Была еще одна версия
орленевского «третьего царства»: царство государево, царство
божье и третье, высшее, с некоторым толстовским оттенком —
«царство божье внутри иас». В мемуарах и письмах Орленева
нет таких стройных логических схем. Его рассказ о «третьем цар¬
стве» дошел до нас в записи Мгеброва. При всей беглости этого
изложения кое-какие важные сведения мы можем из него из¬