Орленев
Шрифт:
скорей задумчиво, чем нервно, он рассуждает вслух: «Боже мой!
Зачем бы им не подождать немного?» Такая реакция даже Бо¬
рису кажется неожиданной, по его здравому смыслу это патоло¬
гия, юродство, скудоумие («главный ум» он всерьез не принимает).
Но момент слишком удобный, чтобы он его упустил: тактика
у него оглушающая, он требует ареста, следствия и, если в том
будет необходимость, казни Шуйских. Один удар оп наносит за
другим, не сомневаясь, что
Однако при всем хитроумии план Бориса оказывается нерасчет¬
ливым, сама его чрезмерность вызывает сопротивление, и слабый
царь на какие-то минуты становится сильным, отвергает ульти¬
матум Бориса и берет полноту власти на себя.
Третий бунт Федора не похож на первые два. Напомню, что
рождение силы Федора из слабости на этот раз выражается
у Толстого не в слове, а в паузе. В авторской ремарке так и ска¬
зано, что Федор произносит монолог об отрешении Бориса после
долгой внутренней борьбы. Это была одна из самых знаменитых
орленевских пауз, и Юрьев так описал ее: «В мучительной борьбе
с самим собой он все еще не знает, отпустить Бориса или нет...
Но как же тогда с Иваном Шуйским? Нет, он не может его каз¬
нить! ..Ив нем созревает решение, но, чтобы подкрепить себя
в этом решении, он прибегает к молитве, губы его шепчут ее
слова, и, наконец, после молитвы вы видите по выражению его
лица, что он уже решился. Бледное его лицо становится спокой¬
ным, сосредоточенным... Во всей фигуре какая-то торжествен¬
ность, величавость. Кажется, что он вырос на глазах» 7. Пауза
длится долго, и зал замирает, ожидая бурной развязки, но Федор,
не повышая голоса, читает монолог: «Да, шурин, да! Я в этом на
себя возьму ответ!»
Борис пытается возразить Федору, медлит, задерживается
в дверях, хочет выиграть время. И все напрасно! Федор не слу¬
шает его и с непривычной для их отношений категоричностью
просит его уйти: «Мне одному остаться надо, шурин» (фото № 70).
За исключением этой заключительной фразы, прозвучавшей
нервно, даже истерично, тон всей сцены у брленева был спокой¬
ный. И заторможенное, спрятанное вглубь чувство Федора, при
всей интенсивности не нашедшее себе выхода, захватывало своей
невысказанной драмой даже иноязычную аудиторию во время за¬
граничных гастролей Орленева. В медицине тех лет еще не суще¬
ствовало понятие стресса и его последствий, то есть нервного пе¬
ренапряжения без разрядки, которое ведет к опасным наруше¬
ниям в равновесии организма. Но все внешние признаки стресса
были в игре Орленева, как будто его консультировал ученый врач
наших семидесятых
ные зрачки, бледность кожи, учащенность дыхания... Он одер¬
жал победу пад Борисом, но она дорого ему обошлась. Силы по¬
кидают Федора, как только он остается вдвоем с Ириной, сдают
его нервы, сдает его плоть, не выдержавшая испытания. Прошло
пятьдесят лет, а я до сих пор слышу незабываемо печальную ме¬
лодию его слов:
Мы надолго расстаемся с Федором, он появится только
в третьей картине четвертого акта, которая, по ремарке автора,
происходит в покоях царицы. Теперь, кроме Ирины, ему не на
кого надеяться; он один несет бремя власти, призрачной власти,
но обставленной строго по церемониалу русского самодержавия.
Пока он пытается разгадать темный смысл бумаг, которые в рас¬
чете на его неумелость подобрал Борис, за стенами дворца бу-
шуют бури.
Первый их вестник Луп-Клешнин. По мысли А. К. Толстого,
мягкому Федору очень нравится, когда его упрекают в жесткости,
в том, что он унаследовал деспотические черты Грозного. «Мо¬
шенник с подхватом», Клешнин грубо разыгрывает эту карту, но
орленевский Федор неожиданно туго поддается на его лесть, хотя
авторский текст звучит недвусмысленно: «Я знаю сам, Петрович,
что я суров...» Что означала эта реплика для Орленева? Менее
всего приятное сознание своей силы, его Федор слишком прони¬
цателен для такого самообольщения. Но зачем ему выдавать свою
слабость: Клешнин хитер, но и он не глуп — пусть этот льстец не
зарывается, пусть знает меру! Наивная уловка, но помимо ребя¬
чества в ней есть расчет и какая-то попытка сопротивления.
И психологическая подготовка к следующему затем диалогу, где
речь идет о мятеже Шуйских, пресечь который может только их
немедленный арест. В разгар этого диалога появляется Иван
Шуйский.
К слову А. К. Толстого, к каждой его реплике, к ее строению
и даже пунктуации Орленев относился с редким для актеров тех
лет уважением, но без подобострастия, защищая свое, не всегда
совпадающее с авторским понимание роли Федора. Так, он
считал совершенно необъяснимым появление Ивана Шуйского во
дворце в четвертом действии. Зачем он туда пришел? Какой смысл
в этом свидании за несколько часов до начала уже объявленного
мятежа? Если он раньше не откликался на просьбы Федора, звав¬