Орлиное гнездо
Шрифт:
– Нельзя, Василика!
– Нельзя, - пробормотала Василика.
Вокруг ахнули. Священник склонился к самому ее лицу; изо рта у него прескверно пахло:
– Что ты сказала?..
– Нельзя! – крикнула Василика.
Она вскочила с колен; сорвала с себя вуаль, потом стала срывать ожерелья и перстни. Остановилась в этом безумном занятии, тяжело дыша. Корвин смотрел на нее, приоткрыв рот и подняв к устам руку; что же до Дьюлы, то он чуть не лишился чувств.
– Я не могу принять католичество! И не могу
Барон поднял руку; на лице его появилась мольба. Но было слишком поздно.
– Взять ее и отвезти в пештскую крепость! – приказал Корвин, ткнув пальцем в валашку. Справедливого короля колотило от гнева – так, что свита даже расступилась в испуге. – Эта безбожница будет сидеть там, пока не одумается!
Василика опустилась на пол в полуобмороке. Это было слишком для нее. Грубые руки подняли ее под локти и поволокли – прочь с королевских глаз, прочь из Божьего дома, где ей отныне не было места.
Василику под стражей перевезли из Буды в Пешт – и препроводили в крепость, в которой отбывал наказание и Корнел, и князь Дракула. Но не на таком положении, как она.
Ее свели вниз, в подвал, - и ее окутало такое зловоние, что Василика едва не потеряла сознание во второй раз. Зловоние просачивалось из-под одной двери – с окошком, забранным решеткой. Василика даже зажмурилась, чтобы не видеть, что там, за этой решеткой.
Ее ввели в соседнюю камеру, с полом, устланным соломой. Впитывать то, что следует, догадалась Василика. Со стены свисала железная цепь – с какой целью, догадаться было тоже нетрудно.
Узница сидела смирно, пока на ее шее заклепывали ошейник, как у собаки или раба. Потом хлопнула дверь. Шаги тюремщиков удалились; она осталась одна.
Василика вздрогнула, сразу ощутив, как стало холоднее. Здесь никто не согреет ее. Она поежилась и легла на солому, которая была пока еще чистой; холод отвлекал от тюремной вони.
Но задремать Василике не удалось – в соседнем помещении послышались шаги; они так отдались в ее измученном теле, как будто топтали ее саму. Валашка застонала.
– Кто там ходит? – громко спросила она на языке своей родины: почти не ожидая ответа.
Шаги замерли.
А потом Василика услышала голос – тихий, хриплый; а может, так он звучал сквозь стену.
– Я знал, что мы еще встретимся, – и знал, что именно здесь.
Василике почудилась радость в этом голосе. Она быстро села, пытаясь унять изумление: на сильные чувства здесь не было сил.
– Граф?.. Андраши? – быстро спросила Василика.
Она вспомнила золотоволосого красавца, так похожего на ее Штефана, на ее любовь. Ей захотелось вскочить и посмотреть в свое решетчатое оконце на двери; но ноги и все тело онемели.
Но через свое оконце она
– Хотела бы я увидеть тебя сейчас! – вырвалось у нее помимо воли. За стеной раздался смех.
– Это зрелище не для твоих нежных глаз.
Слова узника отрезвили Василику. Она сжалась, сберегая тепло, - обхватив колени руками и уткнувшись в них лбом.
– Тебя пытали? – спросила она неверным голосом. – И меня будут пытать?
– А ты как думаешь? – откликнулся Андраши.
Да, в его голосе прозвучало торжество; но усталость больше – бесконечная усталость.
– Я знаю, за что ты брошена сюда, - знаю, как если бы сам видел тебя и Корвина, - сипло проговорил белый рыцарь. – И знаю, что с тобой сделают, если ты не отречешься от своей… ереси.
Он посмеялся.
– Господи, - прошептала Василика. – Помоги нам.
За стеной замолчали. Василика думала уже, что Андраши больше не откликнется – ведь ее шепота он, конечно, не расслышал! Но тут граф ответил. Проговорил громко и искренне, как давно наболевшее:
– Знаешь ли, что хуже всего?
– Что? – воскликнула узница.
– То, что они в самом деле верят – преискренне верят, что спасают наши души, - медленно сказал Бела Андраши.
Однообразие ее заключения в первые сутки нарушилось только приходом тюремщика, который принес ей жидкую кашу и солоноватую колодезную воду в кружке. Стражник подсунул посуду в отверстие под дверью и ждал, пока она все не съест; или не откажется есть.
Василика все съела и вытолкнула посуду наружу без единого слова благодарности. Внутри все сжалось в ожидании того, когда придут за ней самой.
Узница провела ночь, полную мучительного отчаяния: в эту ночь, первую ночь в тюрьме, она то задремывала, то просыпалась, как будто ее расталкивали. Ей казалось, что она заболевает. Как это было бы хорошо!
Андраши за стеной замолчал так наглухо, точно и вправду умер. Но ему приносили еду, как и ей. На другой день их пришли кормить в один и тот же час; в остальном от графа давно отступились, как поняла Василика. Но и ее саму, только-только попавшую между жерновами, никто не пытал, даже не допрашивал.
А на второй день к ней пропустили ее жениха, молодого барона, который, как ни удивительно, не испугался смрада и ереси. Он принес ей теплый плащ, в который Василика закуталась, пока слушала венгра. Лорант Дьюла, подойдя к ее окошку и прижавшись лицом к решетке, умолял Василику покориться.
– Покайтесь! – говорил барон. – Покайтесь, Василика, дорогая, и король смилуется над вами! Мне нестерпимо видеть вас в таком положении!
Он прервался, взволнованно дыша, - а Василика подумала, в оцепенелом удивлении, что, кажется, Дьюла и вправду хочет ее спасти.