Орлиное гнездо
Шрифт:
– Я подумал, госпожа, что вам весьма пристанет такой муж, - улыбаясь, сказал Корвин. – Мой любезный Лорант Дьюла скрытен, как вы, но в глубине его сердца таятся многие сокровища. Он будет верен вам всю жизнь и окружит заботами.
Василика низко поклонилась, прижимая руку к бьющемуся под алым шелком сердцу.
– Вы бесконечно добры, ваше величество…
Перед ее мысленным взором стояло лицо осиротевшего Раду, его глаза, большие, как у больного. А король, приятно усмехнувшись, взял Василику за руку и провел ее по залу, где они стояли, - точно в танце.
– Брак с вами честь для
Потом Василику оставили наедине с Дьюлой – и она почти не слушала, что говорит ей этот жених, который, казалось, искренне увлекся ею; он не сводил с прекрасной валашки глаз и все держал ее руки, не позволяя себе более дерзких ласк. Потом Василика заставила себя улыбнуться молодому венгру – и тот расцвел, и его излияния забили ключом. Сам себя приведя в восторг, барон упал перед Василикой на колени и поцеловал ей обе руки, а потом оба колена. Он клялся со слезами в голубых глазах, что будет защищать ее и служить ей всю жизнь.
Василика засмеялась – а на грудь давила жаба, а во рту было мерзко, точно она отведала мертвечины.
“Я ем мясо Корнела”, - подумала она.
Махнув рукой, валашка наконец спровадила своего поклонника. Пока она еще могла ему приказывать…
После свадьбы ее положение переменится на противоположное – ей ли не знать, как это всегда бывает! Дьюла давно ушел – а Василике все казалось, что он стоит рядом и гладит ей плечи холодными, как у покойника, руками. И отогнать его уже нельзя ничем.
Дьюла отгулял с Василикой положенное число свиданий – сколько дозволил им милостивый король; Василика едва проронила со своим нареченным несколько слов, но барону, похоже, вполне хватало собственных мечтаний. После свадьбы он все равно сделает ее такой, как ему хочется…
“Нет, этому не бывать, - думала невеста. – Я раньше наложу на себя руки. Я смогу!”
А пока она так думала, ей уже шили свадебное платье – златошвейки короля, по приказанию Корвина, не на шутку увлекшегося замечательной игрой. Однако перед самым венчанием король опять призвал пред свои очи Василику и поговорил с нею вполне серьезно: даже более, чем серьезно.
– Василика, - сказал Корвин, прохаживаясь перед сидящей Василикой по залу: теперь называя ее по имени, как приближенную и близкую его сердцу особу. – Я знаю, что вы хорошая христианка.
Он остановился и устремил на нее проникновенный взгляд: глаза Корвина влажно блестели. Казалось, жемчужины своих слез он заронит слушательнице в самую душу.
– Но вам нужно причаститься истинной благодати – благодати нашей католической церкви, - продолжил король. – Ведь вы знаете, что для брака с моим верным слугой вы должны стать католичкой?
Василика медленно склонила голову и осталась в таком положении.
Она не подняла головы и тогда, когда Корвин опять заговорил. Молодой король слегка задыхался от волнения.
– Я желаю вам только добра… и знаю, что этот шаг очень труден для вас. Но его нужно сделать, милое дитя.
Он поднял ее голову за подбородок – точно мог быть ей отцом, хотя годился разве что в старшие братья. Но нет же! Никогда католический король не будет ей брат!
Корвин увидел, как засверкали темные глаза валашки, как морщины исказили лоб – и, нахмурившись сам, произнес:
– Идите. Вам нужно спросить совета у собственной совести – а она, несомненно, даст вам лучший совет…
Василике, конечно, следовало бы на прощанье приложиться к королевской руке; но Корвин и сам не удостоил ее такой чести, видя, в каком она расположении духа.
Наконец Василика снова очутилась во дворце – окончательно: в руках портних и прислужниц. Все это было как будто не взаправду. Жениха она теперь не видела совсем: и радовалась хотя бы этому.
Ее наряжали так, как это было принято здесь, в католической стране, - вместо полюбившихся нижних штанов обернули и пропустили между бедер кусок холста, да и то только потому, что Василика попросила. Она услышала неодобрительные слова, которыми обменялись венгерки, - и ей стало дурно: служанки говорили о поясе целомудрия. Такой пыточной конструкции Василика еще не видела. Но ей опять представилось, что лучше было бы умереть, чем попасть в Венгрию, в руки святых истязателей.
Василика знала, что отречься от своей веры ей предстоит перед алтарем – перед лицом жениха и самого короля Корвина, который столько для нее сделал. Его величество обещал дать за ней и приданое. Неудивительно, что барон сгорал от нетерпения.
Служанки воткнули ей в волосы золотые с жемчугом булавки – а Василике вдруг представилось, как она вонзает такую драгоценную булавку в горло спящему Дьюле. Или бодрствующему, все равно. Он ведь этого совсем не ожидает – не правда ли?..
Облачив невесту и покрыв вуалью, нарядные прислужницы повели ее в храм, держа под руки. Они теперь улыбались, гордясь таким важным делом.
И вот она уже шла по проходу между скамьями, в радужном сиянии, лившемся из окон, - точно навстречу ослепительному счастью. Жених уже ждал ее. Дьюла обернулся к ней, простерев руку; он тряхнул длинными темными кудрями:
– Ну наконец-то! Как долго я ждал!
Схватив ее руку, венгр прижал ее к губам и долго не отнимал. Василика потянулась к волосам – поправить прическу; она огладила жемчужные украшения под покрывалом.
Потом они с Дьюлой очутились рядом на коленях, а перед ними возник важный худой священник с подстриженными седыми волосами и гладким лицом. Как у евнуха.
Но он не спешил начинать обряд. Сперва священнослужитель обратился к одной Василике: к чему приготовились все.
Василика подняла вуаль, чтобы лучше рассмотреть своего палача. Потом сцепила руки перед грудью. Руки были холодными и плохо слушались.
Матьяш Корвин терпеливо и ласково улыбался, глядя на это христианнейшее дело.
– Дочь моя, - строго начал священник. Он протягивал ей крест: крест нужно было поцеловать, как исполнялось у католиков. – Согласна ли ты…
Василика закрыла глаза: ей хотелось уснуть, уйти – получить хоть какое-нибудь избавление. И вдруг в мягкой, доброй темноте, окутавшей ее, всплыло лицо, которое она всегда помнила и не могла забыть. Зеленые глаза сверкнули мучительным всезнанием и предостережением; а с рубиновых уст сорвалось: