Орнамент

Шикула Винцент

Дурное настроение, с которым я проснулся, постепенно переходило в злость. Я думал, что Йожо наверняка знает, что я пришел ночью навеселе, может, даже разбудил его, а значит, мне следовало бы извиниться. Пока его тут не было, я мог делать что угодно, теперь же надо постоянно быть настороже, чтобы не выкинуть какую-нибудь глупость и не огорчить Йожо. Он говорил, что через месяц-другой уедет, но пробыл тут уже целую зиму, когда же он собирается уезжать? Какой мне прок от того, что он живет у меня? Только понапрасну впутываюсь во все новые неприятности. Кстати! Не наболтал ли я тогда чего у Герибана? Еще и ему надо было ко мне прицепиться! Господи, вот так попусту трачу свое время, день за днем, и именно сейчас, когда я должен, наконец, сесть и работать. А все только и делают, что меня отвлекают. Завтра снова придется ехать в Трнаву, потому что я обещал

это Эве, она сказала, что будет встречать меня на вокзале. И что ей от меня нужно? Зачем зовет, раз знает, что у меня столько работы. Если бы я с ней не переспал, она бы меня так не дергала. Если бы я мог со всем этим покончить! К тому же, с ней было не так уж и интересно. Каким приличным человеком я всегда был, а теперь даже поговорить нормально не могу, думаю и говорю все время об одном и том же. Только ради Йожо немного беру себя в руки. И постоянно перед ним притворяюсь. Но он ведь тоже притворяется передо мной. Ведь не я, а он начал скрытничать, сразу же, как тут появился, напустил таинственности, никак не хотел признаться, кто его ко мне послал. Только молится, молится, а все на одной странице. Черт, надо как-нибудь ему сказать, что он уже начинает действовать мне на нервы! Терпеть не могу эту его поповскую улыбочку. Такой притворщик, еще почище меня будет. Все священники притворщики. Да еще и мстительные. Того, кто их невзначай обидит, тут же готовы предать анафеме. А прихожан своих рады были бы еще живыми отправить в пекло. Что за глупости! Все-таки я не зря учился. Это, наверное, главное, что в меня вколотили: священники, поповское отродье — наш заклятый враг. Вместо аргументов — бредни. Вместо философии — сплошь вранье, вместо того, чтобы научить человека думать, они вбивали в меня всякие дурацкие формулы. Вроде молитвочек! Ум они мерили по тому, как я умел оттараторить то, что вдолбили мне в голову. Не успевал я и рта раскрыть, а они уже знали, что я им скажу. И были этим довольны. Мои учителя либо были глупыми, либо намеренно учили меня так, чтобы я ничему не научился.

Я начал одеваться. Йожо заметил это, немного занервничал, но продолжал молиться. Немного погодя он поднял голову и взглянул на меня. — Недавно я принес сюда горстку мелких камешков, — промолвил он, — и положил их на подоконник. Вчера стал их искать, а их там уже нет.

Я удивленно посмотрел на него и сразу понял, что сейчас будет ссора, ведь Йожо наверняка подумал, что это я их куда-то убрал, мне же и в голову не могло прийти, что обычные камешки могут ему зачем-то понадобиться, и я их просто выбросил.

Он встал, положил молитвенник на стол, поглядел на меня, а потом, еще больше занервничав от моего взгляда, принялся ходить по комнате. Подошел к окну и показал пальцем, куда высыпал камни. — Вот сюда, — постучал он по подоконнику. — Сюда я их положил.

— Я не знал, что они тебе нужны. Знал бы, не стал бы их трогать.

— Вчера до обеда я выходил, чтобы собрать их. Здесь у меня всего-то пара мелочей, да и те приходится прятать. Если я кладу что-нибудь сюда, — он снова постучал пальцем, — то зачем тебе это перекладывать?

Я засмеялся.

А он еще больше нахмурился. Меня это стало слегка бесить. Злость, которая, как я думал, постепенно улеглась, теперь, подстегнутая его злостью, вдруг захватила меня целиком, того гляди вырвется наружу.

— Где они? Куда ты их дел? — еще настойчивее спрашивал он.

— Черт возьми, ты еще будешь ругаться со мной из-за каких-то паршивых камней? Я их выкинул.

Он побагровел. — Я этого терпеть не намерен. Есть поступки, которые могут меня очень рассердить, запомни это! Я не желаю, чтобы ты прикасался к моим вещам, понял?!

Он ходил взад-вперед по комнате, останавливаясь у окна, и снова и снова стучал по подоконнику. — Если я кладу что-то сюда, то хотел бы, чтобы оно там и лежало. Иначе, если подобное повторится еще раз, тогда…

— И что тогда?

Он развел руками, и я ожидал, что последует взрыв негодования. Но в ответ последовал бы такой же взрыв с моей стороны, и он, наверное, вовремя это понял. Махнув в сердцах рукой, он вышел вон.

Я остался в комнате один. Какое-то время я старался подавить в себе злость, потом стал жалеть об этом недоразумении. Почему мы оба, и он, и я, не можем держать себя в руках? Может, мне надо перед ним извиниться? Но почему мне? Почему бы ему не извиниться передо мной?

Гнев наш понемногу улегся, но на следующее же утро я снова с ним поссорился.

Я рассказал ему, что встречался с Эвой и что мы вместе ходили к его

матери. Невозможно было и предположить, насколько это его возмутит. Он долго шагал по комнате, нервно размахивая руками, и все повторял, что он меня об этом не просил.

— Я думал, ты будешь рад узнать, что у вас нового.

— Скажи еще, что поехал в Бруски ради меня! Я в таких твоих услугах не нуждаюсь. Занимайся своими делами, а в мои не вмешивайся!

Я стал объяснять, хоть это было и неправдой, что встретился с Эвой в Трнаве, и что именно она уговорила меня проводить ее до Брусок. Потом мы пошли прогуляться, потому что Эва хотела навестить мать Йожо, чтобы потом передать через меня, как та себя чувствует.

Йожо на минуту умолк. Он нервно дернул рукой, будто хотел постучать пальцами по столу, потом взял со стола газету, со злостью бросил ее на пол и снова начал ходить по комнате. Внезапно он остановился возле меня, развел руками и посмотрел мне в лицо. — Ей-богу, не понимаю, зачем она тебя туда потащила. — Потом подошел ближе и бросил на меня еще более пронзительный взгляд, глаза его словно вылезли из орбит, так что на мгновение мне показалось, что они почти касаются стекол очков. — Послушай! Что все это значит? — спросил он охрипшим голосом. Выражение его лица было таким странным, что я невольно улыбнулся.

— Ты с ума сошел! Смотришь на меня, будто в чем-то подозреваешь.

— Скажи на милость, зачем ты туда поехал? — допытывался он.

— Зачем?! Йожо, ведь ты сам меня туда в первый раз послал. Каждый день рассказывал мне о своих родных, хотя мне это было совсем не интересно. Ты послал меня в Бруски и даже не спросил, хочется ли мне туда ехать. Ну, хорошо, — продолжал я, хотя он несколько раз пытался меня перебить. — Предположим, в этот раз ты меня в Бруски не посылал, но уж что случилось, то случилось. Если я правильно понимаю, больше всего тебя возмутило то, что я пошел навестить твоих маму и брата. Но я же сказал, что меня туда повела Эва, я пошел только ради нее. Не могу понять твоего поведения. Ты что, стыдишься своей семьи?

Он не удержался и осыпал меня ругательствами, некоторые из которых должны были его самого как священника смутить, поэтому он немного опомнился, потер пальцами покрасневшее лицо, и после обоюдного краткого молчания, во время которого он, видимо, подыскивал слово, которым мог бы смягчить все им сказанное, бросил мне: — Балбес!

Потом подошел к окну и стал смотреть на улицу. Когда он снова вернулся к столу, то выглядел уже спокойнее, меньше жестикулировал и говорил почти равнодушным тоном. Но вскоре я заметил, что он только делает вид, а на самом деле все еще борется с гневом, который вот-вот вырвется наружу. Он стал расспрашивать про свою семью, и я рассказал ему понемногу о каждом его родственнике, но лишь вкратце, потому что он все время прерывал меня какими-то посторонними, не относящимися к делу вопросами, как будто подробности были для него неважны. Под конец он спросил, не могу ли я сказать ему, в какой мере я подружился с Эвой. Я ответил уклончиво, не зная, что он имеет в виду, задавая этот вопрос. — Я уважаю ее. Но как-то более близко с ней не знаком. Она серьезная, но умеет быть и веселой. С ней можно говорить о чем угодно.

Его настроение сразу же заметно изменилось. Весь его гнев будто рассеялся. Даже дураку было ясно, что Эва интересует его больше, чем все другие родные. Он позволил мне продолжить рассказ, и когда я отметил, что Эва отличается самостоятельностью и трезвым взглядом на вещи, согласился со мной. Постепенно из этого возник радостный разговор, в котором ни один из нас не пытался скрыть, что каждое слово о ней нам дорого, что любую мелочь, касающуюся Эвы, лучше упомянуть два раза, чем забыть о ней. Это была словно какая-то игра, в которой два человека делятся или одаривают друг друга словами. Он снова, как много раз прежде, вспоминал годы учебы в семинарии, куда Эва, хотя и была тогда еще ребенком, приходила его навещать. Я знал все это уже так хорошо, будто сам там был. Но невольно, и не стоит даже сомневаться в том, насколько естественно, закралась мысль, что пережитое им, особенно его отношение к Эве, которое наверняка более прочно и долговечно, чем мое, все-таки невозможно сравнивать с тем, что происходит сейчас между Эвой и мной, что между нами было и еще будет, если Эва после того, как я с ней переспал, не начала или не начнет мною пренебрегать; рано или поздно она поймет, что этим я что-то испортил и сломал. Или я ошибаюсь? Изменится отношение Эвы к Йожо и мое отношение к Йожо, а значит, наверняка должно измениться и отношение Йожо к Эве…