Орнамент
Шрифт:
— В четвертой заповеди Божьей, — продолжал я немного погодя, — речь идет об отношениях между детьми и родителями, но также и об отношениях между учеником и учителем, подчиненным и начальником, господином и его слугой, между правителем и обычным гражданином. Кто-то родит сына и видит в этом свою главную заслугу. А потом выдвигает претензии на всяческое почтение со стороны сына. И на любовь.
— И на детские пособия, — прошепелявил мужчина, пришедший со мной. До сих пор он молчал, а тут вдруг оживился.
Майор покивал головой, а я улыбнулся, чтобы мужчина не думал, будто его замечание осталось без внимания. Оно даже придало мне смелости.
— Отношения имеют коррелятивный характер, — продолжил
Майор улыбнулся: — В Писании говорится: Кто жалеет палку, тот ненавидит своего сына.
— Серьезно? Но любовь невозможно доказать одними только розгами. И невозможно розгами добиться ее. Обычно к розгам прибегают лишь тогда, когда отношения утрачивают коррелятивный характер. Какой-нибудь отец может сказать: Сын перестал меня слушаться. В чем я совершил ошибку? Однако каждый отец, каждый учитель, каждый начальник так сразу свою ошибку и не признает. Было бы наивным ожидать от правителя, что он скажет нам: — Я правил неразумно, поэтому придется использовать розги. Нет, он использует розги и без подобного признания. Кто-то наносит вред уже одним тем, что постоянно нам угрожает. А другой розги прячет, использует лишь административные средства и тем самым усложняет наше положение настолько, что заповедь «Кто в тебя камнем, ты в того хлебом» кажется нам совершенно абсурдной. От века было так: у кого была палка, у того был и хлеб. Побиваемы палками и камнями были те, что хлеба не имели. Человек оказывался в отчаянном положении.
— Вы осуждаете религию? — спросил майор.
— Не осуждаю.
— Не осуждаете? Но что тогда человек должен делать? Неужели опустить руки?
— Христианин рук не опускает. Его идеал превыше всего земного, преходящего. Конечно, он не против социальной справедливости, не против улучшения условий жизни. Однако эти задачи не могут быть для него конечной целью. Он живет в сегодняшней истории, но главная его цель — в мире надисторическом. Сознание этого освящает его дела и воспрещает ему прибегать к насилию. Поскольку если кто-то может навредить одному, то сможет навредить и десятерым. Если я хочу добра, то пусть это будет добром. Пусть оно не будет фарисейским, и пусть мне не надо будет стыдиться, пути, по которому я к нему пришел. Чтобы у меня были и чистые руки, и чистое сердце.
— Вы верующий? — опять спросил майор.
— Нет.
— Ходите в церковь?
— Не хожу. Но когда-то ходил.
— Однако мы отклонились, — продолжил он. — Вы хотели говорить не о религии, а о семейном чувстве. Значит, супружество основано не на любви? Что такое семейное чувство?
— Как бы вам объяснить… Это желание создать семью, продолжить свой род.
— Что-то вроде инстинкта жизни?
— Думаю, можно было бы сказать и так. Конечно, семейное чувство не исключает существование того, что мы называем любовью. Речь здесь идет лишь об уточнении понятий. Я этими вещами никогда не занимался. И упомянул об этом только потому, что мы говорили о Йожо Патуце.
— Вы знали о том, что он священник?
— Кто священник? Неужели Йожо Патуц?
— Ну, этого вам не надо скрывать, — улыбнулся майор. — Если уж вы не знаете, что Йожо Патуц — священник, значит, вы совсем ничего о нем не знаете. Но вы-то наверняка только притворяетесь.
— Не притворяюсь. Просто в голове у меня не укладывается, Йожо Патуц — и священник?! Даже как-то смешно. — И я в самом деле улыбнулся.
Тот, что меня привел, покивал головой, будто хотел подтвердить: правда-правда, Йожо Патуц — священник.
— Он что-то натворил? — спросил я.
— Это религиозный фанатик, — отвечал майор. — Он распространяет взгляды, представляющие опасность. Наносящие вред интересам нашего государства.
Второй мужчина посмотрел на меня и тоже покивал головой: правда-правда, Йожо Патуц — опасный человек.
— Знаете, он слишком интеллигентный, — продолжал майор. — Именно в этом надо видеть опасность. Разве вы не заметили, какой это изощренный тип? Глупые люди нам большого вреда нанести не могут. Посудите сами: он скрывается уже несколько лет. А значит, и сам понимает, что с ним что-то не в порядке. И совесть у него нечиста. Он интеллигентный, но его ум нигде нельзя использовать. Он не работает. Все время живет за чужой счет. Разве может человек прожить без средств? Каждый обязан трудиться. А мы должны таких людей держать в поле зрения. И если это необходимо, привлекать их к какой-то деятельности. Не знаете, кто посылает ему деньги?
— Не знаю.
— На что-то он все-таки должен был жить. Чем-то питаться. Или это вы его содержали?
— На какие деньги? — улыбнулся я. — Как я мог его содержать?
— Не хочу вас пугать, но все равно на вас остается подозрение, что вы ему помогали. Вы признались, что он у вас несколько раз ночевал… Неужели вы не понимали, что тот, кто помогает преступнику, сам является преступником?
— Ну, это уж слишком! Должен заявить, что ни о какой преступной деятельности Йожо Патуца мне неизвестно. И я бы никогда чем-то подобным и не интересовался, если бы вы не назвали меня соучастником его преступления. Какого? В чем я ему помогал? Почему я — его соучастник? Если кто-то стоит на улице, а я посмотрю на него из окна — это сразу же и преступление? Предположим, идет дождь или, может быть, снег, он говорит, что ему холодно, поэтому я его приглашаю зайти погреться, потом угощаю пивом, чаем, горячим вином, да чем угодно и даже могу позволить ему переночевать у меня, а сам тем временем пойду на улицу, но он не ляжет спать, предположим, что не ляжет, а воспользуется случаем, что-нибудь у меня украдет и убежит. И это будет означать, что я преступник? Но он у меня ничего не крал, да и о том, что он крал у кого-то другого, мне неизвестно, так почему я должен был его в чем-то подозревать? Почему я должен был подозревать себя?
— Ну, черт побери!
— Ну, черт побери! Разве я должен в каждом встречном видеть врага, вора, убийцу, преступника? Если да, значит, я тоже в глазах других людей могу выглядеть преступником, убийцей, опасным человеком. Что, разве это вполне естественно, если люди смотрят друг на друга враждебно? Разве так должно выглядеть общество, в котором человек человеку брат? Какие братья? Мы поможем друг другу, а потом нас будут за это судить?
— Подождите, — прервал меня майор. — Вы снова все преувеличиваете. Мы вам сказали, что ищем Йожо Патуца, но не ваша обязанность дискутировать сейчас, ночью, о его преступной деятельности, — он улыбнулся и очень внимательно посмотрел мне в лицо. — Само собой разумеется, что и не наша обязанность кого-то предостерегать. Вы же наверняка хотите получить свой диплом. Всего-то несколько недель учебы осталось. Хотите, чтобы все — и усилия, и деньги — пропало даром?
— Что я сделал? Что вы, собственно, от меня хотите?
— Мы договоримся. Вот смотрите! Вы с Йожо Патуцем жили в одной квартире. Он у вас несколько раз ночевал. А это значит, что он вам доверяет. Рано или поздно он объявится, снова придет вас повидать. А если и не придет, то пошлет о себе весточку. Вы можете о нем что-то узнать, поскольку имеете доступ к его родным.
Я догадался, чего он от меня хочет, и перебил его: — Надеюсь, вы не думаете…
— Да-да, — покивал он головой. — Вы же хотите закончить учебу.