Оружие Вёльвы
Шрифт:
– Ты спишь? – после полуночи донесся голос с широкой лежанки.
– Нет, конунг! – тут же откликнулся Хольти со своего тюфяка на полу.
На свое счастье, он спал чутко и просыпался при первых звуках конунгова голоса, что создавало впечатление, будто он не спит вовсе никогда.
– Отправь гонца к Олаву. Сейчас. Нечего ждать утра. Скажи, чтобы он попросил ублюдка о перемирии. Пусть скажет ему, что я болен и вот-вот сам умру. Пусть, дескать, даст мне умереть спокойно, без того чтобы мне в ворота стучали секирами. А тем временем она очнется… или нет. А когда она очнется, послушаем, что скажет. И если все будет благоприятно, то разделаться с ублюдком мы еще успеем.
Хольти безропотно отправился выполнять поручение. Теми мыслями, что заботили его больше всего, Бьёрн конунг не поделился ни с единственным сыном, ни с доверенным рабом.
Он вызвал Эйрика на столкновение, чтобы Трудхильд легче было изъять его жизнь для своего «молочного брата». Если же «дева жезла» лежит между жизнью и смертью и ничем ему не помогает, его главной заботой будет не как отнять чужую жизнь, а как сохранить свою, срок который давно уже вышел. Трудхильд была на двенадцать или тринадцать лет моложе Бьёрна, и он забыл о том, что она может умереть раньше. Без ее поддержки его жизнь стала хрупкой, как сухая травинка, и, думая об этом, он боялся лишний раз пошевелиться на своем роскошном ложе.
Глава 12
О смерти тетки Снефрид решила никому пока не сообщать. Ей было бы слишком тягостно об этом говорить, но имелись и подсказанные разумом причины. Хравнхильд нажила мало друзей, но кто-то из соседей, движимых любопытством, все же мог явиться, а Снефрид не хотела, чтобы люди рассматривали покойницу и спрашивали о причинах внезапной смерти. Потом она что-нибудь придумает, когда соберется с мыслями. Они с Мьёлль вдвоем обмыли тело, расчесали длинные, как у молодой девушки, полуседые волосы, заплели косы и уложили под чепчик. Когда смыли засохшую кровь, стали хорошо видны раны на плече и на боку: с содроганием Снефрид убедилась, что это больше всего похоже на следы огромных птичьих когтей, как и говорил Рандвер. Но что же это была за птица, настолько большая и злая? Это был какой-то тролль в облике птицы, иначе никак. Они одели тетку в хорошее цветное платье, а вторую перемену одежды сложили в берестяной короб, чтобы опустить в могилу. Снефрид хотела дать Хравнхильд с собой и ту красивую новую шубу, покрытую голубой шерстью, с шелковой тесьмой, что ей прошлой осенью подарила госпожа Алов, но не смогла ее нигде найти.
Зато нашла она кое-что другое. В дальнем углу на помосте стояла палка из тех, что используют как переносные прялки. На верхнем ее конце был привязан клок тщательно промытой и расчесанной белой шерсти весенней стрижки. Казалось бы, ничего странного: почти все женщины носят такие палки, берут их с собой, отправляясь на пастбище, затыкают нижний конец за пояс и прядут прямо на ходу. Хравнхильд тоже случалось так делать, и самой Снефрид тоже. От «волны» тянулась выпряденная нить – еще короткая, лишь несколько витков было намотано на лежавшее рядом веретено. Еловое веретено с хрустальным прясленем, который Хравнхильд получила в подарок от родителей, когда ей исполнилось двенадцать.
Прялка и веретено не просто так стояли в углу. Они ждали. Ждали ее, Снефрид. «Нить передать легко – я начну прясть, ты закончишь…» Снефрид так и не дала тетке согласия продолжать эту пряжу, но сейчас понимала, что другого пути у нее просто нет.
Сделать это нужно сейчас, пока Хравнхильд еще здесь. Снефрид взяла из угла прялку, заткнула нижний конец себе за пояс, села напротив нарядного тела, распростертого на помосте, и взялась за нить. Пусть Хравнхильд ее видит. Она не знала, нужно ли что-то говорить, слова не шли на ум. Только сами собой потекли слезы – в первый раз с тех мгновений, когда на исходе светлой ночи она увидела тело на камнях. Теперь солнце уже садилось, могила у подножия Хравнова кургана была готова и ждала. Коль и Рандвер на дворе делали носилки из жердей и доски. Снефрид пряла нить, начатую Хравнхильд, жезл вирд-коны лежал рядом, слезы падали ей на руки. «Совсем не похоже на янтарь», – шмыгнув носом, подумала Снефрид. И вдруг ощутила себя своей теткой, будто влезла в ее шкуру. Это было очень странное чувство – она не утратила себя, не перестала быть Снефрид, а просто в глубине ее души как будто образовалось оконце, за которым жила Хравнхильд. Это несколько утешило ее в потере, а заодно и подсказало, что дальше делать. Снефрид смотала нить с веретена в небольшой моток и убрала в мешочек на поясе. Она знала, для чего ей эта нить. Прялку с веретеном она положила возле Хравнхильд – тетка заберет их с собой и будет прясть судьбы в Фолькванге, среди других служанок Фрейи.
В округе между тем имелись свои причины для волнения: ждали сражения между Эйриком Берсерком и Бьёрном конунгом, но еще ходили слухи о болезни конунга, из-за чего сражение отложено. Снефрид тоже услышала об этом через пару дней и сразу подумала: я знаю, что это за болезнь. Она помнила кровь на ноже Хравнхильд; отмытый, он тоже был положен с теткой в могилу. Обдумав все случившееся, Снефрид пришла к уверенности: Хравнхильд схватилась с вирд-коной Бьёрна, и произошло это именно потому, что Эйрик с войском где-то поблизости. Сама ли старая колдунья приняла облик огромной хищной птицы или наслала на Хравнхильд духа – неважно. Перед столкновением дружин каждая из «всеискусных жен» попыталась помочь своему питомцу. Кому из них это удалось? Хравнхильд погибла, но что означает болезнь конунга? Не то ли, что его вирд-кона тоже мертва, а без ее помощи у него не хватает сил поддерживать собственную жизнь?
А заодно Снефрид осознала, что у смерти Хравнхильд и впрямь имеется виновник. Это вирд-кона Бьёрна конунга, та загадочная «старая паучиха», чьей противницей Хравнхильд была всю жизнь. И если она убила Хравнхильд, то вместе с бронзовым жезлом Снефрид унаследовала и обязанность мести… Гнев на старую тварь был первым чувством, что прибилось сквозь боль потери и внесло некое оживление в душу.
Но пока у Снефрид не оставалось времени об этом думать. Даже мысли о войне между Бьёрном и Эйриком проходили где-то на дальнем краю ее сознания. Будто мало было ей смерти Хравнхильд – в эти же дни Асбранду резко стало хуже. Снефрид не удивилась – она и раньше знала, что Хравнхильд оказывает ему немалую помощь своими заклинаниями, у нее самой пока так не получалось. Теперь же отец задыхался постоянно – полусидя в постели и опираясь на локти, он дышал широко открытым ртом, лицо его отекло и покраснело. Тратя все силы на скупые глотки воздуха, он уже не мог говорить, не ел, отвечал на вопросы слабыми движениям и головы, лишь немного пил горячий отвар трав. Но облегчения это почти не приносило. Сделать больше ничего не удавалось. Снефрид все дни и ночи проводила возле него, мысли ее метались между отцом и Хравнхильд. Мудрая ее тетка погибла и поневоле тянет за собой отца. Весь мир в глазах Снефрид сделался наклонной скользкой плоскостью, вроде крутого склона гладкой скалы, покрытой льдом; Хравнхильд уже соскользнула в черные воды, теперь за ней тянулся отец, потом… Снефрид хотелось вцепиться в скамью, чтобы не провалиться в Хель вслед за ними, но она спрашивала себя: как я буду жить, оставшись одна из всей семьи?
Даже Рандвер притих, видя, что ничем не может помочь. Приближалась Середина Лета, до возжигания высоких костров оставалось несколько дней, но в глазах Снефрид над миром висела ночь. Видя измученный взгляд Асбранда, она порой думала: уж скорее бы все кончилось. И хотя конец мог быть лишь горестным, это было лучше, чем это бесконечное мученье.
Конец настал под утро. Солнце еще не взошло, но было светло, как в полдень, когда Асбранд больше не смог вдохнуть. Снефрид, задремавшая было сидя, проснулась от тишины. Отец лежал неподвижно, неизменное сипение его дыхания стихло.
Дрожащими руками Снефрид закрыла ему глаза и тихо опустила голову на неподвижную грудь. Ее ноздри ощущали знакомый запах пота и липкой мокроты, которой были пропитаны бесчисленные лоскуты, разбросанные вокруг него, но это был последний отзвук ушедшей жизни. Этот запах был последней нитью, связавшей ее с отцом, и Снефрид молча вдыхала его, стараясь не разрыдаться, что неизбежно разбудит остальных в теплом покое. Они еще успеют узнать. Торопиться больше некуда.
…К полудню тело лежало на свежем сене, уже обмытое, одетое в чистую цветную одежду. Лицо у Асбранда сделалось строгим, каким при жизни его видели редко; Снефрид расчесала ему бороду, красиво уложила волосы. Она не плакала – до нее все не доходило горе, наоборот, не оставляло чувство покоя от мысли, что отец больше не страдает.
А Коль и Барди уже копали новую могилу близ хутора – в летнюю жару телу долго лежать нельзя.
Они еще не вернулись, когда со двора вошла обеспокоенная Мьёлль.
– Там пришел этот человек, – она показала себе за спину.
– Какой человек? – угрюмо спросила Снефрид, не желавшая видеть никого из ныне живущих.
– Ну тот, который у нас овец стриг весной. Хочет тебя видеть. Я ему сказала, что работы нет, но он сказал, что работы ему не надо и он принес деньги. Велел тебе передать.