Осада
Шрифт:
— Ты не умрешь. Ты спасла моего единственного сына, Баязида, и потому я пощажу тебя. Но для меня ты умерла. Остаток жизни ты проведешь в изгнании и никогда не увидишь моего лица.
Стражи схватили ее за руки, подняли и потащили прочь. Когда Ситт-хатун волокли мимо Гульбехар, та ухмыльнулась.
Едва султанша скрылась из виду, Гульбехар подошла к Мехмеду, обняла сзади и прошептала:
— Поделом ей и ублюдку!
Мехмед, обернувшись, ударил ее по лицу.
— Шлюха, не думай, что
Султан взял Баязида за руку и повел, приказав бывшей кадин возвращаться в ее покои.
— Но мой сын! — вскричала Гульбехар.
— Он мой, и только мой, — ответил султан. — Я не позволю настроить его против меня. Уведите ее.
Оставшиеся стражи схватили женщину и потащили прочь.
— Баязид! Сын мой! — рыдала Гульбехар, пока ее волокли.
Баязид заплакал. Выговорил, всхлипывая:
— Селим… Ситт-хатун…
Мехмед поднял сына на руки:
— Успокойся, дитя. Запомни навсегда: у султана нет семьи, нет друзей, нет любимых. Он женат на целой державе, и каждый мечтает завладеть его женой.
После разговора с Мехмедом Лонго быстро терял силы. Он постоянно проваливался в сон и даже, когда просыпался, часто терял сознание. Он бредил, громко кричал, звал на помощь — отбивать турок. Но чаще призывал Софию, и та всегда оказывалась рядом, брала за руку, успокаивала.
Вечером двенадцатого июня, через две недели после падения Константинополя, лихорадка ушла, и Лонго пробудился от полного кошмарами сна с головою свежей и ясной. Он чувствовал себя усталым и разбитым, но на удивление умиротворенным, несмотря на пылавшую в груди боль. Лонго знал: время пришло. София прикорнула рядом, сидя в кресле. Она забылась сном, утомленная. Глаза ее потемнели от слез и бессонных ночей.
— София, — хрипло, чуть слышно прошептал Лонго. — София…
Та вздрогнула и пробудилась, взяла его за руку.
— Ты не спишь… хочешь пить? Я принесу воды.
— Не нужно. Позови Никколо. Пусть принесет перо и бумагу.
София кивнула и вышла. Через пару минут явился управляющий.
— Как вы себя чувствуете, синьор?
— Намного лучше, спасибо. — Лонго вяло улыбнулся, и Никколо хохотнул, но в глазах его стояли слезы. — Садись и пиши.
Никколо уселся за стол. Хрипя и задыхаясь, Лонго продиктовал завещание, оставив титул и владения на Хиосе в пожизненную собственность Уильяма. После смерти Уильяма хиосское владение должно было вернуться к потомкам Лонго. Когда завещание было готово, Лонго сказал:
— Уильям еще молод. Никколо, присмотри за ним. Пусть его земли процветают.
— Я присмотрю, — пообещал тот.
— Спасибо. Теперь оставь бумагу на столе и позови Уильяма. Я хочу переговорить с ним наедине.
Никколо вышел, явился Уильям и сел на табурет у кровати.
— Бумага на столе, — указал Лонго. — Возьми, она твоя.
Уильям взял, прочел.
— Но почему вы не отдаете земли Софии?
— Нет. Ты более чем заслужил их. Я вижу себя в тебе и очень тобой горжусь.
— Благодарю. — Уильям отвернулся, чтобы командир не увидел слез.
— Ради меня позаботься о Софии. И о моем ребенке. Ты будешь отцом для него — ведь меня он так и не увидит. Обещай, что будешь заботиться о нем и любить как родного.
— Я клянусь.
— Спасибо — и прощай. А теперь ступай и позови Софию.
Уильям пожал командиру руку и вышел. Вошла София с чашкой воды, приложила ее к губам умирающего.
— Выпей хоть немного, тебе станет легче.
— Уже нет. Слишком поздно.
— Не говори так. Ты должен бороться.
— Этот бой мне не выиграть.
Она взяла его за руку, и оба замолчали. Вдруг судорога исказила лицо Лонго, боль вытекла из груди и пронизала тело. Но, измучив и истощив до предела, она ушла так же внезапно, как и нахлынула. Лонго лежал недвижимо, закрыв глаза. София склонилась к нему:
— Ты еще здесь?
— Да, — прошептал он в ответ. — Я вспоминаю ту ночь на Корсике, наш первый поцелуй…
— Я тогда впервые в жизни поцеловала мужчину.
— А я думал, что никогда тебя больше не увижу. Но вот мы здесь, все трое…
— Да, все трое. — София положила его ладонь себе на живот. — Если родится мальчик, я назову его в твою честь.
— Если девочка, назови ее Софией.
— Да, — пообещала царевна, и в ее глазах заблестели слезы.
— Не плачь обо мне. Всю мою жизнь заполнили битвы и кровопролитие, честь и отмщение. Ты мне дала гораздо большее. Теперь я могу умереть спокойно.
— Я плачу не о тебе, а о себе, о нашем ребенке. Он никогда не увидит тебя.
— Ты расскажешь ему об отце — как он жил, как умер. Наше дитя узнает меня по тебе.
Лонго вдруг захрипел, боль вернулась и волной побежала по телу. Когда она улеглась, он ощутил себя предельно уставшим, и все вокруг показалось далеким, неважным. Лонго вздохнул и закрыл глаза.
— Не покидай меня. — София стиснула его ладонь. — Ты нужен мне.
— Нет, ты… ты сильная, — прошептал Лонго. — И рядом с тобой будет Уильям.
— Но я люблю тебя.
— Я знаю. Я… — Лонго не договорил.
Он изогнулся, терзаемый новой волной боли, еще страшней и мучительней.
Когда все прошло, Лонго уже не стал бороться, не было сил. Он отпустил себя, отправился в теплое забытье. Мир ушел, растворился. Лонго лишь смог приоткрыть глаза и увидел над собою прекрасное лицо Софии.