Осень матриарха
Шрифт:
"Он и в самом деле был красавец из красавцев, младенческая память в том тебя не обманула, - продолжала инья Идена.
– Не чета мне, пепельно-серой утице славяно-скандинавских корней, каких, думаю, только на давней родине и считают приглядными. Сияющий блондин, волос чуть вьётся, глаза синеют грозовой тучей, губы алые, словно покусывает их всё время для пущей красы, как одни лишь девицы делают. Подбородок узкий, с ямочкой; нос прям, с небольшой горбинкой; брови вразлёт и почти сходятся на переносице - персидская миниатюра, и только! И кожа у него тогда, до Степи, была цветом как топлёные сливки. А самое главное - талантлив как бес! Отец меня за
Нет, отчего же, вот именно что интересно. До ужаса...
Так хотела сказать Та-Циан, правда, минуя последнее определение. Но не сказала и первого. Ибо мать тотчас продолжила накатанную колею:
"Так тянулось ровно шесть лет. Вот смешно: я и сама не успела понять, влюблена ли, а если влюблена, то по уши или глубже, - как батюшка вызывает меня к себе и говорит:
– Нынешний выпуск лейтенантов далеко не отправят: в эркские предгорья земли Лэн, там степи влажные и погода стоит круглый год тёплая. Что в самом Лэне тревожно, отчего и засылают регулярные войска, так это в горах всегда. Вроде землетрясения, только особого рода. Но учти: выскочишь за старлейта Эноха - никакого тебе приданого, потому как в нашем хозяйстве ни копья, ни всадника с копьём не отыщется. Пусто, словно в кошеле неисправного должника. И широкий свадебный стол снарядить не на что по той же причине. Хорошо, мама-покойница такому уж не огорчится.
А означало это в переводе на привычный ему язык, примерно вот что: "Скажи ему, чтобы взял и увёз в свой полк, а повенчаться можете по дороге, без тройного оглашения".
Сам Эно, я думаю, и не сговариваясь с моим отцом обо всём догадался. Победительный был человек, от природы знающий свою силу. Явился в последний раз на нашу половину - а я была одна. И говорит:
– Сэнья Идена. Не с руки было мне с бойкими девицами под ручку гулять, уж простите меня за такую безгрешность. Встали вы на моём пути прямо, со всех сторон и наперекрёст. А теперь ни слов, вас достойных, не найду, ни времени: кончились. Но если вот сейчас согласитесь стать моей женой - в этом будет вся моя жизнь.
Что делать? Отдала я Эно свою руку - прямо в его широкую ладонь вложила. А сердце и без того было его и ничьё более.
Так и начали кочевать вместе".
На этом мать обыкновенно переставала говорить, но Та-Циан и без того помнила.
Жили они в гарнизонах, полуоседло, хотя полк был летучий, кавалерийский: куда в горах без коня, да и в холмистой многоозёрной степи - тоже. Каждый год появлялись дети, росли под кровом, хоть и без дома: двое сыновей, которым радовались умеренно, и третьей - она сама. Дочь, про которую Эно в первый же день сказал:
– Вот о ней с первого дня мечтал. Истинная кровь: моя лесная. Истинная плоть: от гранитных гор да мягкотравных полей. И глаза мои, иссиня-переливчатые: самую малость только в них здешние бездонные озёра отразились.
Умел он чеканить афоризмы, думала Та-Циан в полусне. Не хуже звонкой монеты. А откуда он её брал, кстати? Малая тайна - тоже тайна. Говорил, что платные
Мельком выскальзывала из материнских уст извилистая байка о том, что-де наездник был муж так себе: лошади хоть подчинялись, хотя послушно ходили под седлом, да с одного страха. Не было единения, как телесного, так и духовного, какое весьма ценят в Динане, - кстати, поголовно помешанном на кровных скакунах и верховой езде. Сам муж и отец отшучивался: мол, в наших лесах коня в карьер не пустишь, да и кормить корми хоть осокой, хоть хвощом, а шелковых трав не имеем.
С того и отчудил штуку через месяц - никак не больше - после рождения чаемой дочери. Поднёс, туго запелёнутую, прямо к сосцам недавно ожеребившейся кобылы, и та дала человечьему младенцу пососать. А если бы лягнула, как упрямая корова лягает подойник?
– Так смирная же, - возразил тогда Эно.
– И что? Отцедить было нельзя?
Обижалась, говоря такое, мам-Идена и того пуще. Потому что отцеживать приходилось ей самой, дитя сосало плохо. И вот этой-то бледноватой жижицей, слив в рожок для выпаивания сосунков, супруг напоил жеребёнка той конской мамаши. В утешение или чтобы, как он оправдывался, детки стали молочными братом и сестрой.
– Я тогда за ним по всему плацу с его же парадным ремнём гонялась, - улыбалась Идена. - Где такая пряжка чеканная в ладонь шириной. А он знай смеётся и даже не особо уворачивается...
Только в чём была главная обида, если всё обошлось, думала про себя повзрослевшая Та-Циан. В седло её усадили, когда им обоим было по три: и ей, сущей крохотуле, и недавно заезженному "под верх" жеребчику. И ведь мигом и без страха, хоть шагом да тронулись с места! Ножки коротки: ни стремян, ни шенкелей, пятками управляла и голосом. Голос был уж тогда не по-детски звучный и не по летам низковат.
Ещё малышка Тати вмиг выучилась "регулярной" латинице, стоило отцу показать, в чём там главный смысл. И "узорчатой", любимой поэтами. И "гранитной" словно вырезанной на камне или отчеканенной в металле, применяемой для памятных досок и официального письма. А что такого? Та же Инес в три года подсмотрела за старшей сестрой, а к четырём уже крепко вгрызлась в дедову библиотеку.
Годам к четырём сама Тати бесстрашна стала до того, что пролазила в денники прямо к конским копытам, шугала змей в туго шелестящей весенней траве, шастала в гости к местным обитателям лачуг и во всё горло распевала озорные песенки перед парадным кавалерийским строем. А коли так - и никто на всём белом свете за неё не боялся.
И ведь в этих местах тогда начался очередной непокой, обмолвилась позже Идена. Лэн, особенно южный, да и наш северный, неохотно шёл под руку главной динанской власти.
Но ведь дети в Динане, во всех трёх больших землях - Эрк, Эдин, Динан - и даже в земле Эро, отделённой крутыми горами - святое и неприкасаемое, думала Та-Циан, так сказать, в порядке возражения отсутствующей собеседнице. Их сама природа сторожит. Зачем делать вид, что за них переживаешь?
Отец и не делал. Только вот когда Тати кое-как вскарабкалась на его золотисто-гнедого любимца (сама, всегда сама, и не пробуй всаживать меня в седло, как луковицу на грядку!) и пустила его вскачь, погнался пешком, перенял болтающийся повод, стянул милую доченьку вниз и раза два хлестнул тем самым поводом. Да ещё разок плетью добавил, что кстати была заткнута за пояс. И сказал не очень понятно: