Осенние дали
Шрифт:
— Дело ясное, — ухмыльнулся Тюшкин. — Бабскую политику мы чуточек знаем. Накопили опыт, два исполнительных листа за мной бегают, житья спокойного нету.
— Пришел я сюда, а возле Клавки снова этот техник. Ну да с ним я долго возжаться не стану: будет под ногами путаться — съест по роже. Нехай в свой край едет девок обслуживать. А оно так и выходит, слушок имею: Пахтин этот, толкуют, кончает практику и уматывает домой.
Тюшкин причмокнул, точно целуя воздух, приподнял кепочку.
— Потеха! А впрочем… желаю успеха. Вуаля!
Жорж сплюнул, поднялся со скамьи, застегнул под горло «молнию» на желтой, коробом стоявшей куртке. Сильным движением вскочил на карниз клуба и легко впрыгнул в открытое окно раздевалки. Тюшкин подтянул мятые, вечно сползавшие штаны с пузырями на коленях и отправился в поселок. Малый он был неопрятный, с большой буро-красной головой, как у подгнившего гриба подосиновика, и от него всегда пахло винным перегаром и чем-то кислым, слежавшимся: так пахнут старые бездомные псы.
Осторожно, с заднего хода, пробравшись на сцену, Жорж притаился между декорациями.
За стеной в читальне шелестели газеты, стучали шашки; в углу под крашеным полом скреблась мышь. Вот что-то упало в зрительном зале: наверно, бегая, споткнулась девушка. «Я сейчас принесу», — послышался со сцены Клавин голос, и она выскочила за кулисы.
Жорж выступил из-за декорации, преградил ей дорогу:
— Куда?
— Фу, напугал!
— Вроде я не страшный. Иль с разными залетными страустами сравняешь? — Жорж передернул плечами, приподнял руки, словно хотел сделать плясовую выходку, легко повернулся, показывая себя со всех сторон. — Разуй глазки, Клавочка. Где такого другого сыщешь?
— Картинка. Манекен. Тебя разве не выгнали?
— Руки у них коротковаты. Далеко?
— Где-то у нас в костюмерной завалялась шпага, сыну турецкого султана надо. Так я и бегу, а то все заняты.
— Возьми меня в помощники, искать буду.
— Сама не справлюсь? Ты чего-то с нынешнего дня больно вежливый.
— Может, влюбился.
— Сперва надо было спросить, не занята ль я.
— Для меня не страшно. Отобью.
— Слишком много о себе понимаешь.
Клава побежала в конец коридора. Жорж не отставал и следом за ней нырнул в узкую, тесную, с косо срезанным потолком комнатку под лестницей.
Свет из круглого оконца, выходившего в вестибюль, скупо падал на поломанные макеты, пол. Со стены тускло поблескивал уланский кивер, с его козырька, точно седая борода, свешивалась паутина. Пахло затхлостью и цинковыми белилами. Клава стала рыться в бутафорской рухляди, морща лицо от вспугнутой пыли. Она была в короткой юбке, и, когда нагибалась, обнажались ее полные ноги выше колен.
Оглянувшись на закрытую дверь, Жорж полуобнял девушку за спину.
— Брось ты искать ее. Брось шпагу эту…
Клава отодвинулась.
— Шел бы отсюда. А?
— Ох, какая строгая!
— Такая.
— Ты меня не знаешь. Спроси у ребят: для красотки-душки золотые серьги в ушки. Что вы, девки, к приезжим льнете? Вот улетит твой страуст, снова одна закукуешь? А тут под боком верный ухажер. В отпуск мотанем с тобой в Пермь, закручу по ресторанам.
— Что ты мне все какого-то страуста вяжешь? Я с птицами не знаюсь. Между прочим, говорить надо «страус». А в Пермь иль в другой какой город… без тебя провожатого найду. Ну, ладно: хватит зубы продавать, не мешай, режиссер ждет.
Она зашла за длинный, низкий ящик, сбитый из досок. Что-то блеснуло на полу под пыльным сапогом с громадной шпорой. Клава нагнулась — и внезапно ее ноги оторвались от пола: крепкие руки Жоржа подняли девушку в воздух, она взмахнула поднятой шпагой.
— С ума сошел?
Жорж тяжело сел на ящик, посадил ее на колени.
— Успеешь. Не подохнет твой турецкий султан без шпаги… и режиссер Сенька. Помнишь, Клавочка, что я спел тебе в театралке? «Многим ты садилась на колени, посиди разок и у меня». Чего ты все убегаешь? Не видишь: сохну от любви. Я без дураков… никто не прознает.
— Ах, вот оно как! То-то я гляжу, ты весь день вокруг меня… будто оса. Убери сейчас же руки!
Она хотела подняться; Жорж не отпускал.
— Чего ты? — забормотал он. — Чего? Поговорим, лапушка.
Он обнял ее, стал целовать в шею красными мокрыми, слегка вывернутыми губами. Клава вывернулась, отпрянула в сторону. Волосы ее растрепались, глаза сузились, вдруг стали острыми, спокойными до бесстыдства. Она даже казалась не особенно удивленной. Жорж вскочил, сделал к ней шаг и запнулся, настороженно следя за шпагой, которую Клава стиснула в руке, угрожающе выставив перед собой. Минуты две они как бы изучали друг друга, даже не слыша шагов, приближавшихся за стеной в проходе. Девушка заговорила первая, отчетливо произнося слова, будто нанося ими пощечины:
— Сказать… не ожидала я такого… я с ним по-товарищески, а он…
Жорж молчал и кусал губы.
— Ошибся адресом. Ясно?
Он наконец нашел нужные слова:
— Как раз не ошибся. — Голос его дрогнул от тихого злорадства. — Адрес правильный. Подумаешь, фря… Обиделась… Думаешь, не знаю, что ты раньше в городе с беспризорными воришками путалась, людей обкрадывала, была… «прости-господи»? Знаю, как водку хлестала. Так что, милашка, нечего нос задирать, разыгрывать маменькину дочку.
Шпага дрогнула, выпала из руки Клавы, глухо звякнула о край ящика.
— Скажешь, не бегала в номер к стра… к своему стравусу? Видали, как он к сосне прижимал, целовал куда попадя…
— Ну и… сво-ло-та! — прошептала Клава. Вдруг плюнула Жоржу в лицо, и губы ее затряслись, запрыгали, а глаза стали как у слепой.
Дверь костюмерной открылась; быстро шагая длинными ногами, вошел Алексей Пахтин. Его запавшие, обычно неяркие щеки раскраснелись, в руке был зажат распечатанный конверт.