Осенние дали
Шрифт:
— А как и все, — ответил тот бойко.
— Аль у тебя язык устал за день? Не можешь обстоятельней?
— Да хучь лекцию сделаю, — охотно заговорил паренек. — Ну, спустили нам с района распоряжение отобрать тридцать две души на стройку… по количеству едоков. Председатель колхоза товарищ Бычков собрал собрание и говорит: «Надо такой народ выставить, чтобы не запозорили наш «Красный сеятель». Примерных».
— Тебя первого и выдвинули? — ехидно вставила толстая смешливая девушка и прыснула в руку.
— Нашлась! — уязвленно повернулся к ней паренек. — Не одну ж тебя, такую паву. Стали на собрании выступать желающие, я и назвался. Одно — комсомолец. Опять же работа в областном масштабе. Что я, матерь, какой детишек нельзя покинуть? Меня сразу в список вписали. Правда, семь душ недобрали на трассу, ну, парторг товарищ Лазеин сагитировал. Выделили колхозники.
— Да чего тут разводить тары-бары, — с досадой сплюнул Порфишин. — Все пришли с мирской директивой. Темные, что ли, не понимаем?
— Ты статья другая, Елисеич, — упрямо перебила нового мостовщика Баздырева. — Но я по лагерю слышала иные разговорчики. Мол, почему меня послали на три недели строить шоссейку, а другие по избам в деревне сидят? Так вот отвечу: кому интерес, накручивайте на ус. Как вам разъясняли, каждый совершеннолетний шесть дён в году должен отработать на дорогах. Так? Но не будем же мы всех людей подымать, отрывать от дела? Вот народ для своего удобства и выделил постоянные бригады на срок. У вас в «Сеятеле», — кивнула заместитель председателя на паренька в «берете», — общее собрание что постановило? Отработал свое в счет трудоучастия и получай полновесный трудодень за тех колхозников, кого замещаешь. Верно? А? В точку?
— Все понятно и без пол-литра, — сказал Жогалев. — Поработаем, зато будет и дороженька, не придется тонуть в грязи, как грешнику в судный день. Мы-то знаем, что постельку стелем себе: в Моданск от Чаши рукой подать, чуть не кажный день ездим, а вот шебальцы — те как портные, на чужого дядю шьют: от них до облцентра, почитай, все двести километров, им сюда так же по пути, как живому человеку на кладбище.
Люди уже зашевелились, стали расходиться. На этот раз их задержал Молостов.
— Одну минутку, — сказал он жестко. — Сейчас шофер Жогалев походя высказал совершенно вредное суждение. По его словам выходит, будто народ тут работает для своей шкуры. Разве москвичи метро построили только для себя? Все мы можем ездить — правда, реже, чем они. Разве товары, которые будут из центра завозить к нам в область по этой трассе, не пойдут в Шебальск?
— Уж и пошутить нельзя, — развел руками Жогалев.
— Шути в клубе с девушками. А слово — это не семечковая шелуха, не каждое можно изо рта выбросить.
— Виноват, что сероват. В виде штрафа сделаю на машине лишнюю ездку за камнем.
Народ потянулся по шалашам. Варвара Михайловна вдруг почувствовала сильное желание выйти на свет и поблагодарить Молостова. «Что тут особенного? Техник провел интересную беседу и будет признателен, если ему об этом скажут. Такое и сам Андрей одобрил бы».
Над лесом поплыла музыка: «культурник» включил приемник «Родина».
«Одернули Забавину, — вспомнила она. — Очень хорошо. Поделом».
Двое колхозников пронесли из леса коням большие охапки пряной свежескошенной травы. Маря Яушева, словно чутьем угадав мысль Камыниной, с улыбкой похвалила Молостова: «Хороший доклад сделали» — и заговорила о недостаче камня, о том, что хорошо бы найти поблизости пласт, открыть карьер. Облокотясь на киоск и выставив опойковый сапог с щеголевато подвернутой подкладкой, Жогалев весело, с ужимочками рассказывал что-то Забавиной: наверно, смешил ее. Лица заведующей столовой Варваре Михайловне не было видно: она стояла боком, да и не поддерживаемое никем пламя в костре быстро стало спадать. Вот шофер взял Забавину под ручку, шутливо потянул к лесу; она увернулась и шлепнула его ладонью по спине.
Ожидать дольше у дуба было неудобно, и Варвара Михайловна медленно и нерешительно прошлась к осиннику.
Высоко в прогалах деревьев мерцали звезды, отливая красным, синим блеском. Варвара Михайловна поискала Стожары и не нашла. Она сорвала ветку: листья оказались совсем сухими и пахли сильнее обычного. Над верхушками деревьев с хорканьем пролетел вальдшнеп; из-под ног запрыгала травяная лягушка.
«А почему я должна ждать, пока все разойдутся? — подумала она и повернула обратно. — Что у меня, секреты?»
Совсем близко от нее в лес молча проскользнули две фигуры. Одна была в белом халате, в белой косынке, и Варваре Михайловне показалось, что она узнала Забавину. Интересно, кто с ней: Костя Жогалев? Что-то он стал будто шире в плечах, выше. На поляне возле погасшего костра никого не было. Где Молостов? Куда вообще все делись? Своим незвучным, но приятным голосом Варвара Михайловна вдруг запела:
Снова замерло все до рассвета, Дверь не скрипнет, не вспыхнет огонь. Только слышно — на улице где-то Одинокая бродит гармонь.Ей стало очень весело, она знала, что, как обычно, встретит Молостова где-то возле своего шалаша. Так даже лучше: пусть именно он подойдет к ней первым и они перекинутся парой слов; она, как бы между прочим, выскажет ему свое мнение о докладе.
Везде ложились спать, темнели на опушке пустые автомашины, у телег с поднятыми оглоблями звучно хрустели травой лошади, отбиваясь хвостами от комарья, из шалашей слышался негромкий говор, смех, на площадке у турника бойко рассыпалась ладами гармошка, и оттуда доносился дробный топот сапог. И тут Варвара Михайловна едва не столкнулась с быстро шедшим ей навстречу человеком: о н.
— Ой, кто это? — как бы испуганно вскрикнула она.
— Не тот, кого вам надо.
— Костя? Разве вы не… А мне показалось, будто в лес…
Шофер махнул рукой.
— Пеньки считать в потемках? Одному неинтересно, а девушки, со мной не хотят идти, говорят, что я бензином одеколонюсь. Все ищут итээровский персонал. Пойду лучше спать в машину.
И, дурашливо подмигнув, Жогалев двинулся дальше, но, конечно, совсем не к машине. От него пахло водкой: уже успел хватить.
Почему-то Варвара Михайловна притихла. Ей стало удивительно нехорошо. В шалаше было темно, пахло сухим еловым лапником, слышалось легкое похрапывание мордовки тети Палаги — четвертой сожительницы. Остальные три постели пустовали. Варвара Михайловна обрадовалась, торопливо сбросила сандалеты: ей не хотелось никого видеть. «Господи, что со мной?» Разделась и легла под одеяло с таким ощущением, будто она вся грязная и это надо скрыть от людей. «Видишь, Андрей? — вдруг мысленно произнесла она. — Совсем и не говорила. Доволен?» Чувство неприязни к мужу, возникшее в последний приезд домой, в Моданск, теперь вылилось в явную враждебность, словно он был в чем-то виноват. «Какая я гадкая, гадкая», — прошептала она, обхватив обеими руками лицо. Глаза ее повлажнели, казалось, разбухли: вот-вот потекут слезы.