Осенние сказки
Шрифт:
А Майти – понимала. И, с присущим ей необыкновенным тактом, столь редким у слуг и простонародья, рассказывала мне вечером, сидя у огня, о дневных происшествиях, нехитрых домашних мелочах, ставших мне вдруг такими нужными. И рассказы ее почти никогда не обходили Илана… почти всегда он был ну если не главным действующим лицом в них, то где-то одним из главных…
Микас наш уж на что незлобив, - неторопливо выпевала Майти, - а и тот его за своего не считает. Странный этот Илан, ты уж не обессудь, госпожа. Нет, по делу-то к нему не придраться – видно, что старается, но… Не ровня он нам, уж не знаю, лучше или хуже. Одна только Сения с ним ладит, ну так они и знакомы, почитай, их купили вместе – а ведь много
А я слушала ее, и странная тоска сжимала, терзала мое сердце…
Давеча спать собираюсь ложиться, - рассказывала Майти в другой раз, - захожу к нам-то… а уже спят почти все. Смотрю – лежит Илан и смотрит открытыми глазами… Ох, не понравился мне этот взгляд, не по-хорошему он… знаю, бывало, глупости делали, когда вот так смотрят. Что, спрашиваю, не спишь ты… а он молчит. А потом сказал, да горько так: все равно, говорит, сбегу – или руки на себя наложу. Стала я его утешать: что ж ты, говорю, о таком думаешь, грех ведь это. Родители, спрашиваю, живы ли? Жив, отвечает, отец, а матушка умерла… отец, говорит, наверное, ищет меня. Вот именно – это я ему. Ищет поди да ждет, а ты себя жизни лишить хочешь. Будет Богиня милостива – свидитесь еще, не терзай ты себе душу. А он опять: сбегу. Насилу я его успокоила…
«Как бы и вправду не сбежал», - думала я озабоченно. Хотя сбежать Илан мог вряд ли: на ночь его заковывали, кроме ножных, в ручные кандалы, один ключ от которых хранился у управляющего, а второй – у Тейрана.
… А хорошо поет парень, - посмеиваясь, продолжала Майти. – Наши-то и сами не дураки спеть – по вечерам, чай, знаешь, госпожа, какие у нас посиделки бывают. Илан обычно в стороне… а вчера вдруг запел, да так, ровно сердце у него болит. Таких песен мы и не слыхивали. Про сокола, да про воина убитого, которого не ждет никто, да про ворона, который его склевать хочет. Мы его спрашиваем: откуда песня? Говорит, у них такие поют. Нет, госпожа, ты как хочешь, но кто петь умеет, тот не вовсе уж конченый человек, у того сердце еще не огрубело… Да ты бы сама послушала…
Делать мне нечего больше! – фыркнула я, жуя один из невероятных поварихиных пирожков.
В этом я лукавила. Однажды я все-таки их слышала. Вечерами, закончив с дневными делами, слуги собирались на заднем дворе, разжигали костерок, лузгали семена подсолнечника (всю жизнь терпеть не могла эту шелуху: к подошвам липнет, к рукам - противно), до полуночи вели неспешные беседы, иногда пели. У горничной Тины оказался неплохой голос. Несколько раз и я, засидевшись в саду за сумерек, тихонечко подтягивала – песни у Тины были хоть и простые, но красивые и мелодичные.
Жалко мне его, - призналась Майти. – Тяжело парень к неволе привыкает. Воины – они такие. Или на щите, или под щитом. Помнится, я девкой еще была, попал к моему хозяину один – тоже в бою был захвачен. Уж чего-чего мы с ним только не делали – все бежать пытался. И запирали, и связывали… а уж как били его после побегов – сказать страшно. Так и не смирился… когда в третий раз сбежал, запорол его хозяин мало не насмерть, а потом продал куда-то на юг. Так и не знаю, что с ним стало. А красивый же был парень – глаза словно ягоды смородины черной. Долго я по нему вздыхала… И гордый… вроде нашего Илана. Боюсь, и этот не привыкнет… не по нему неволя, ты уж прости, госпожа…
Если даже неволя была и не по нему, то на взгляд Илан казался вполне спокойным. Отчего-то получалось, что не раз и не два за день мелькала где-нибудь в стороне высокая, худая фигура, и я невольно провожала ее взглядом. При встречах Илан кланялся, но не говорил ни слова. А я снова и снова вспоминала это мгновенное чувство защищенности и покоя – когда сильная мужская рука отодвигает
Как же, наверное, уверен и настойчив он в любви! А я не смела даже подойти к нему… я, подчинявшая себе мужчин так легко и просто, как… может, это не те только были мужчины?
И мне даже не с кем было поделиться своими наблюдениями, не с кем поговорить, некому рассказать о том непонятном, что поселилось в душе. Подруг не было… уже лет, наверное, шесть, с тех самых пор, как умер муж. Слишком много тогда желающих увивалось вокруг молодой вдовы, слишком много зависти вылилось от тех, кого я считала подругами. Нет, конечно, я не вела жизнь затворницы; но все, с кем мило болтала я на званых вечерах и обедах, кому показывала с тайным чувством превосходства свои украшения и наряды… все они не годились. Не поняли бы… и это еще мягко сказано.
Лучшим и, пожалуй, единственным другом моим всю жизнь был Тейран – мы с братом понимали друг друга так, как никто не понимал; мы делились друг с другом секретами – с тех самых пор, как я начала хоть что-то понимать; он защищал меня от обидчиков, любил и гордился мной, а я – им, и не было у меня лучшего товарища.
Но сейчас… не сейчас. Он не понял бы меня, как раз потому, что любил и хотел видеть меня счастливой. Именно поэтому. А счастья у меня быть не может, потому что Илан – раб и чужеземец, и этим все сказано.
Впрочем, кажется, сейчас Тейрану было совсем не до меня. Его Величество нуждался в своем советнике – так, что рано утром за Тейраном присылали гонца, а то и карету, и возвращался брат домой поздно вечером, голодный и усталый. Иногда и не один – и тогда я, приказав подать ужин и поцеловав брата, тихонько выскальзывала из столовой, потому что мужские дела и все такое… но мне было жаль его. Тейран осунулся и похудел, черные круги залегли под глазами. Но при всем том он не казался злым или измотанным, наоборот – чаще шутил и смеялся, звал меня кататься верхом в редкие свободные дни. Почти каждый день приносил мне подарок – то выложенный драгоценными камнями пояс, то шкатулку для драгоценностей (которых, кстати сказать, накопилось у меня уже столько, что они и вправду в имеющиеся шкатулки не вмещались), то просто букет цветов.
Влюбился? Но тогда не мне приносил бы он это все…
Удача в делах? Но отчего пропадает во дворце чуть ли не круглые сутки?
Наконец я не выдержала.
Чем ты там занимаешься? – спросила я как-то вечером, когда Тейран вернулся из дворца уже в сумерках, против обыкновения - уставший и злой, как собака. Ужин, ванна и сигара привели его в более сносное расположение духа, но полностью брат отошел и заулыбался лишь тогда, когда выпустил пар, накричав на нерадивого слугу.
Дневная жара уже спала, но духота по-прежнему делала жизнь в доме невыносимой. Поэтому мы сидели в беседке в саду. Увитая плющом, просторная, тенистая - эта беседка в летние месяцы становилась нашим единственным убежищем. Самые жаркие часы я проводила в ней с вышиванием, спрятавшись от палящего зноя в тени ветвей. С наступлением сумерек мы с братом перебирались на веранду. Но сегодня было слишком жарко; солнце уже скатилось за горизонт, но мы все еще сидели в беседке, хотя в сгущающихся сумерках уже трудно было различить лица друг друга. Тейран задумчиво курил одну сигару за другой, и пальцы его чуть заметно подрагивали. Перед ним стояла большая пиала с душистым, ароматным светлым напитком, который лишь недавно дошел до нас с юга и ценился на вес золота. Зеленые его листья, заваренные кипятком, замечательно утоляли жажду и придавали бодрость. Его Величество пожаловал Тейрану эти листья в знак особой признательности – немногие придворные могли похвастаться подобным вниманием.