Основной конкурс (5 конкурс)
Шрифт:
Стефан пожал плечами. Расспрашивать не стал. Ждать, так ждать. Лучше здесь, чем на базе.
Ждать пришлось недолго.
Авиалёт Криса грохнулся на площадку, пропахав пару метров при посадке. Обшивка корпуса зияла дырами и вмятинами, вся в грязно-красных пятнах.
Крис вывалился из кабины и с безумным ожесточением начал загружать на борт бочки с горючей смесью.
– Что случилось? – Стефан не понимал, что происходит. Но что-то явно шло не по плану.
– Эти твари напали на меня! – брызгал слюной Крис.
– Ублюдки, жаль, что мало успел перестрелять. Помогай носить!
Стефан отступил в сторону.
– Зачем тебе столько горючки? Ты же сожжешь половину джунглей.
Крис захохотал, глаза его стали совершенно белыми, в прорехи комбинезона на груди были видны
– Сожгу! Всех! Всех в пепел! Твари, сломали сервов, натравили зверье. Никто безнаказанно не угрожает на Кристиану.
Стефан не мог поверить в то, что слышал. Крис сумасшедший! Попытался оттолкнуть охотника, выкатить бочки из авиалёта. И оказался на земле, сбитый ударом кулака, в лоб ему упирался ствол винтовки.
– Не смей мне мешать, - процедил сквозь зубы Крис.
– Никогда! Тащи горючку, пока я тебя не пристрелил.
– Ты же понимаешь, что нам это не сойдет с рук, - перекатывая груз по пандусу, Стефан пытался достучаться до здравого смысла.
– Я не спорю, абы перешли черту, но нельзя же так. Давай поговорим с Диком, посоветуемся.
– Дик? Да во всем он виноват! Расстилается перед мартышками, дипломат хренов. Дрожит за свою шкуру, - сплюнул Крис.
– Нужно было сразу показать силу, они бы и не вякнули. Я все деньги вложил в это дело! И начхать мне на гребанные права гребанного коренного вида и остальную слюнявую чушь, - Крис со злостью пнул гусеницу самоходки.
– Приспичило им нестись на моем месторождении. Устроили сопливый детский сад. Ничего, огонь алмазам не помеха. А я еще похохочу, когда их звереныши будут дымиться, и старших ублюдков не забуду. Я знаю, где их деревни.
Стефан запнулся и чуть не упал. Боже, во что он ввязался? Кладка на залежах алмазов, и детский загон рядом, неудивительно, что абы напали. Нужно остановить это, нужно обезоружить Криса. Мысли лихорадочно метались в голове, пока удар прикладом не окунул Стефана в темноту.
Когда Стефан очнулся, площадка была пуста. Перед глазами плыло. Слабый запах дыма заставил внутренности сжаться – чудовище добилось своего. Корчащиеся в пламени дети, чешуйчатые тела, мечущиеся от одной пылающей хижины к другой, сдирая вязкий огонь вместе с плотью. Многоголосый вой абов, гибнущих в жутких мучениях.
Провел ладонью по щеке. Кровь. Не стоять! Еще можно попытаться помочь, должны же быть выжившие, раненые.
Стефан бросился к рации, и тут его накрыло.
Время остановилось. Кто-то огромный, бескрайний заполнил Стефана. Бесконечно чужое, непостижимое сознание, полное гармонии множества чистых голосов, и разрывающееся на части от диссонирующих воплей других. Одержимое болью и страхом, оно прошло насквозь. Стефан почувствовал, как пространство внутри него начинает перекашиваться, выворачиваться наизнанку. Тело сминалось, как кусок пластилина. А потом все прекратилось.
«Взрослеющий», - шепотом пропел умирающий Бог, и отступил.
Стефан, спотыкаясь, брел через джунгли. Не зная, найдет ли на базе хоть кого-то из людей.
Прикосновение бесконечности оставило его опустошенным, дрожащим и изумленным. И только неуместное, отстраненное любопытство пробивалось сквозь пелену шока. Скольких же из нас, представителей великолепного человечества, самоуверенных венцов творения, избалованных идиотов, сочли достаточно разумными, для того, чтобы жить?
– --
Дар напрасный, дар случайный
Вован чалится третий срок – человек опытный, хоть и молодой. И когда этот дар в нём снова проснулся, и поднял его со шконки к потолку, в тот же самый миг накопившийся на дне души его житейский опыт обречённо загундосил: «Хана тебе, Владимир, всё, теперь полная хана». Летун проплыл в воздухе к чёрному льду окошка и вгляделся в посыпанное сахаром небо. Луна затаилась где-то сбоку, за тучкой. Повисел он перед стеклом несколько минут и вернулся к месту сна, закутался в шершавое одеяло. В жилах медленно гасла полузабытая огненная сила, треклятый опыт ворочался на дне души и твердил мерзенько: «Хана тебе,
Впервые свой нелепый и не нужный для жизни дар Вован испытал в пятилетнем возрасте. Как-то зарубили чёрную курицу – в суп. А Вованчик случайно рядом топотался – ну и увидел, как дёрнулась птичья тушка, всколыхнулись перья куцего хвоста, услышал, как с деревянным стуком сверкающее лезвие топора вонзилось в колоду. Кто же думал, что у сельского парнишки, росшего среди людей, похожих на животных, и среди животных, похожих на людей, окажется столь слабое сердце? Впал малыш в истерику, прорыдал ночь; утром рано, с весёлым солнышком родители ушли в поле, а его заперли в избе на амбарный замок. Вован очухался поздно; на столе кринка молока, да лепёшка, да пара яиц… Поел кое-как, разложил на половичке нехитрые игрушки, делом занялся. И второй день, и третий. Вроде забылась несчастная, съеденная семьёй курица. Бегает Вован по избе с кошкой наперегонки или один, сам по себе, то кавалеристом, то лётчиком себя воображает; но чувствует – громадные плахи над ним вроде покачиваются; потолок-то крепкий, из осины да лиственницы, но страшновато всё одно – мнится мальчишке, что рухнут доски, придавят. На четвёртый вечер попросился:
– Возьмите с собой, скучно мне одному…
Отец пошевелил усами, посмотрел тревожно:
– Лады. Только подъём рано, по-солдатски.
Окучивают родители картошку, мокрые от пота, а линии соток к горизонту бегут, кусты картошки словно великан рассыпал щедро, до края неба. Посуетился Вовчик, попробовал потяпать возле мамки – не получается, не по рукам мотыга. Тяжела! Побрёл в ближайшую рощицу.
– Не ходи далёко! – мать кричит.
За первым же рядком берёзок раскинулась полянка. Слева муравейник чёрный шевелится, а по всему кругу поляны – ромашки белоснежные, и в сердце каждой будто маленькое жёлтое солнце горит. Набрал полную грудь лесного воздуха мальчонка – и закружилась голова, кувыркаются в глазах цветные пятна: много ли пятилетнему пацану надобно? То ли счастье жизни, то ли мира красота, то ли другая неведомая сила толкнула его в спину, пробежал он шажок-другой – и взлетел. Не испугался ни капельки, а в восторг пришёл, поднялся на уровень вершин берёзовых и замер. Смотрит сорока любопытно с ветки, усмехается вроде. А чуть в сторонке чёрная курица парит, растопырив неподвижно, словно коршун, короткие крылья, - смешная, толстопузая курица. И смех чей-то ласковый… Обернулся мальчонка и видит: фея из сказочной книжки ему рукой машет, шепнуть что-то хочет. Подогнулись колени у Володьки, и полетел он вниз, но не ушибся нисколечко, а приземлился плавно.
Никому ничего не рассказал. И позднее, уже парнем ставши, не проболтался ни по дружбе, ни по пьянке, хоть и не раз и не два ещё подымала его в небо сила нездешняя.
Что характерно – летал он только на воле, а во время отсидок ничего подобного с ним не происходило. Да и как в лагере, где для приватности места вовсе нет, где на виду каждый шаг, где вся жизнь проистекает под пристальными взорами соглядатаев – караульных по службе и караулящих по доброй охоте, как на зоне сохранить, уберечь секрет подобный? В том, что ничего хорошего, доброго, полезного в случае обнародования его загадочных полётов не выйдет, Вован был уверен твёрдо. Зачморят, изуродуют, отобьют крылья и почки так, что ползать не захочешь, не то что летать. Всякий талант на зоне блатари и мусора используют в своих интересах, и редкий человек выворачивается из-под их пресса. А Вован что – в блатные не лезет, с козлами не шушукается, ведёт себя правильно, как и полагается трудовому серому мужику. На еду не жадный. Мамка его, тётя Нюра, посылочки строго по расписанию шлёт – всё своё, деревенское; даже табачишко на огороде выращивает, махорка знатная – все в бараке уважают его курево. Что маловато – плохо, а вот что регулярно – сильно хорошо. В общем, идёт жизнь путём, катится по нормальным рельсам. И вот надо же – залетел. В буквальном смысле, можно сказать, залетел. В тот вечер отряд рано угомонился, и Вован тоже, как все. А очнулся – под потолком, и житейский опыт гундосит противно: «Хана тебе, Владимир, теперь хана…»