Основы человечности для чайников
Шрифт:
Кажется, она уже начала привыкать к перемещениям.
В Доме ничего не изменилось. По крайней мере на первый взгляд.
Новые двери не отросли, окна не прорезались, шкаф из стены не вылупился.
Ксюха скинула куртку на кресло и подсела ближе к камину. В нем потрескивали те же дрова, что и вчера, дым послушно уходил в трубу, которая никуда не вела, а искры иногда взмывали в воздух, но никогда не падали на пол. Однако от огня шло настоящее, живое тепло, и комната в отблесках пламени казалась
Это было странно. Как может казаться родной комната, в которой ты очутился второй раз в жизни?
Но Ксюха точно знала, что может вот так кидать куртку на кресло, а сумку – на куртку, может сидеть на шкуре возле камина, может даже заснуть здесь, если захочет, а если не захочет, может лечь на кровать. Потому что у нее есть кровать. Потому что Дом сделал ей кровать.
За все пятнадцать лет своей жизни Ксюха спала на кровати только в гостиницах, когда ездила с бабушкой в отпуск. Наверное, это были не самые лучшие гостиницы и не самые удобные кровати, но все же не старый продавленный диван, стоящий дома.
Но это были чужие кровати.
На чужой кровати нельзя было свить гнездо из одеял и оставить его в таком виде на весь день, потому что бабушка сразу начинала ворчать: «Заправь постель немедленно! Что люди подумают?!»
Люди – горничные – вряд ли думали что-то особенное, убираться в номере и приводить в порядок кровати было их работой.
И Ксюха же не делала ничего плохого: не била стаканы, не пачкала полотенца, не прожигала столешницу. Она просто хотела спрятать под одеялом немножко сонного тепла, чтобы вечером нырнуть в это тепло, а не в идеальную, без единой морщинки, постель.
А здесь (дома? в Доме?) никто слова не сказал бы на все Ксюхины выкрутасы с одеялами. Почему-то она была абсолютно в этом уверена.
Но еще больше она была уверена в том, что на ночь все равно придется вернуться в тот дом, который с маленькой буквы. Потому что бабушка. Потому что так положено. Потому что… Ну она же не вся в мать, а только немножко. Генетически.
Людвиг прохромал к своей двери (за которую заглядывать было нельзя), пошуршал немного в комнате и вернулся с жестяной миской. Ксюха такие только по телевизору видела – в старых советских фильмах про ответственных советских работников, изредка заходящих в огромные советские столовые.
В миску как раз поместились остатки котлет и макароны, а сама миска отправилась в камин и встала там поверх дров.
– Не подгорит? – на всякий случай уточнила Ксюха.
– Не успеет.
Людвиг вытряхнул из пакета термос, салфетки и единственную вилку. И коробку с сокровищами, на всякий случай завернутую отдельно, чтобы ничего не выпало.
Вилке внимания досталось больше, чем коробке. Людвиг осторожно покрутил ее в руках, внимательно изучил узор, потыкал пальцем в тупые зубцы. Вздохнул.
– Что? – не поняла Ксюха.
– Да ничего, отвык просто.
– Тебе в этой вашей магической тюрьме вилок не давали, что ли? А есть как же?
– Ложкой. Или руками. Как повезет. С вилкой, наверное, проще было бы.
У Ксюхи возникло стойкое ощущение, что последнее предложение относилось не к еде. А к чему? Что было бы проще? Заколоть охранника? Нацарапать на стене завещание? Играть на зубцах, как на губной гармошке? Охотиться на тюремных тараканов?
– У вас там тараканы были?
– Я не видел.
– А сколько ты там сидел?
– Не знаю точно. Недели две-три. Я сначала не считал, а под конец запутался, – честно ответил Людвиг, принюхался и потянулся в камин за миской. Обжегся о металл, зашипел, огляделся в поисках прихватки или полотенца, не нашел, кое-как натянул на ладони длинные рукава свитера, подхватил миску и быстро переставил ее на пол. Снова принюхался, с удивлением уставился на тлеющий рукав, выругался, стянул свитер и потащил его в ванную. Заодно и обожженную руку холодной водой сполоснул.
Вернулся. Опустился на шкуры. Буркнул что-то неразборчивое.
– Очень больно? – спросила Ксюха.
– Ерунда, на мне быстро заживает, – отмахнулся Людвиг и радостно вонзил вилку в котлету. Потом спохватился и протянул ее Ксюхе. – Будешь?
– Ешь, голодающее Поволжье. Я потом, если останется. Или дома.
– Спасибо. Что бы я без тебя…
– Страдал бы. И хватит болтать с набитым ртом.
Людвиг послушно заткнулся и занялся едой. Сейчас он ел уже не так торопливо: тщательно пережевывал, облизывал губы и вилку, жмурился, наслаждаясь вкусом (хотя какой там вкус-то, особенно у макарон?), и выглядел совсем по-домашнему. Казалось, вместе со свитером он избавился от своей обычной ершистости и обнажил прятавшегося внутри милого и спокойного человека. Хотя, скорее всего, дело было не в свитере, а в голоде.
Впрочем, как выяснилось, свитер тоже кое-что скрывал.
Ксюха подсела поближе, стараясь не выдать любопытства, и уставилась на руки Людвига. На предплечья. На покрывающие их татуировки.
На первый взгляд они казались витками колючей проволоки: резкие угловатые линии, иногда заходящие друг на друга, поросшие какими-то не то шипами, не то зубцами. Никакой гармонии или эстетики, только болезненный тревожный хаос.
С трудом верилось, что кто-то в здравом уме набьет себе такое.
Людвиг, конечно, на совсем уж здравомыслящего не тянул, но все же подобное казалось слишком даже для него. Разве что в этой мешанине узоров был какой-то скрытый смысл.
– Что это значит? – не стала тянуть Ксюха.
Расскажет – хорошо, промолчит – ну и ладно, тоже не страшно. Из красноречивого молчания иногда можно вытянуть гораздо больше информации, чем из многословного объяснения.
– А, это… – Людвиг замер с недожеванной котлетой во рту. Посидел так немножко, потом проглотил ее явно через силу, без прежнего аппетита, и совершенно безжизненным тоном объяснил: – Блокировка магии.