Особенная дружба | Странная дружба
Шрифт:
— Нет, нет, не так! Человек с темными волосами хочет покрасить эти волосы в цвет, как у волос, которые я вам показал.
— Ах, ну, наконец–то мы сдвинулись с места! Не называйте это окраской — это отбеливание. Это довольно тонкая операция и может быть сделана только парикмахером.
— Человек, о котором идёт речь, стремится попробовать сделать это у себя дома, начав с одной пряди волос.
— В таком случае я должен немного подготовить вас. Человек, которого вы упомянули, должен только увлажнить волосы кусочком ваты, смоченной в растворе. Это необходимо сделать с должным вниманием, начиная от корней.
Жорж мчался домой на своем велосипеде, время от времени касаясь бутылочки в кармане, чтобы убедиться, что
Сидя перед зеркалом в своей комнате, Жорж задавался вопросом: с какой стороны осветлить локон: с левой или с правой? Или по центру? Он решил: слева — на этой стороне находилось сердце. Он расправил локон, который оказался достаточно длинным, чтобы свеситься вниз на лоб, точно также как и прядь Александра, которая иногда спадала на глаза, и выполнил все наказы парикмахера.
Это было впервые в его жизни, когда он стремился сделать что–либо в попытке изменить свой внешний облик. Подобное пристрастие к красоте не было ему свойственно. Оттенок получился такой же, как у Александра — он сравнил волосы. Он не мог, однако, не сожалеть о той лёгкости, с которой добился такого результата, что случае с Александром подразумевалось как неповторимое чудо. Он расчесал свои волосы ещё раз, прикрыв светлую прядь темными волосами. Виден был только её краешек, похожий на наконечник стрелы.
Во время обеда мать заметила эту маленькую странность. Жорж объяснил её, сославшись на неудачный выбор средства для мытья волос, которое, должно быть, содержало перекись. Его кузин, однако, было не так–то легко убедить. Лилиан, хотя и была блондинкой, не имела достаточных оснований предполагать, что данный комплимент адресуется ей. Его золотистый локон, символ совершенно другой головы, должно быть, в ее глазах явился еще одним признаком того, что она называла «великой метаморфозой мальчиков из школы–интерната».
Жорж и на самом деле сильно изменился, изменился не только этим локоном, изменился больше чем Александр, показавшийся изменившимся Отцу Лозону. То, что он нашел у себя дома, было не более чем прошлым; настоящее и будущее находились в другом месте. Александр сделал его равнодушным ко всему остальному, потому что Александр был больше, чем все остальное. Вчерашняя открытка не восстановила его чувства к чему–либо, потому что, в отсутствие Александра, ничего другого не существовало. Он понял цену страсти, которую взлелеял в самой её сути: образ объекта его привязанности стал необходим ему для физического и морального равновесия. Он не начнёт жить, пока опять не вернётся в колледж. Теперь и отныне его реальную жизнь следует искать только за пределами, как семейной, так и его школьной жизни, в словах одной из его записок: Александр стал частью его жизни.
Его кузины отметили, что он заимел привычку искать одиночества; это потому, что он мог таким образом создавать иллюзию, что находится вместе с Александром. Но он обладал ею с таким совершенством, что у него не было страха потерять её. Другие люди, казалось, существовали только ради воспоминаний о некоторых сторонах Александра. За едой, например, когда затрагивалась тема школы, или упоминались Академия, настоятель, или кардинал — перед внутренним взором Жоржа возникало самое любимое мальчишеское лицо, как будто что–то или кто–то подходил его к нему, присоединялся к нему, или, может быть, обращался к нему. Жоржу оставалось только нежно перевернуть руку, ладонью вверх на скатерти, и он, словно бы мог увидеть на тыльной стороне ладони, лежащий там золотой статир или локон светлых волос. Однако оказавшись в гостиной, он не осмелился вновь просить ключ от ящика с монетами, опасаясь привлечь внимание к своей тайне. Он довольствоваться тем, что нависал над стеклянной крышкой, и награждал Александра ещё одним воображаемым поцелуем.
И он завёл новый порядок, воплощённый в коллекционной вещи, одной из нескольких, которыми он украсил свою комнату: это было серебряное кадило работы семнадцатого века, вызывавшее воспоминания о каждение Александра в его сторону. Он поднял крышку, и из пустой чаши поднялся слабый запах ладана, который он вдохнул с большим удовольствием; аромат смешался в его голове с запахом лаванды, который задержался в волосах пряди Александра. Золото и серебро, ладан и благоухание, разве не это он подарил Александру в день Крещения Господнего, в первое воскресенье, когда они стояли лицом к лицу, в воскресенье Праздника Христа Царя?
Наконец, 22 апреля, с последней почтой пришло письмо от Александра. Жорж, вне себя от радости, раздумывал, куда пойти, чтобы прочитать послание. Свою комнату он уже использовал, чтобы прочитать открытку. Его мать принимала визитёров в гостиной. Он направился в помещение, используемое в качестве конторы имения, в котором никого не было, и погрузился там в одно из кожаных кресел.
Он вложил палец под клапан конверта, затем остановился: должно быть, постыдно открывать таким образом такое письмо, первое письмо, полученное им от Александра. Мысль увидеть краешек конверта грубо разорванным была ему неприятна. Он встал и принес нож для бумаги: ему следовало бы заиметь такой, каким пользовался настоятель в Академии, и на котором имелась надпись «Бог и Франция».
Он выбрал самый красивый на столе; и письмо этого заслуживало — целых шесть больших страниц! Вот почему открытка оказалась такой немногословной. Перед началом чтения Жорж провел рукой по своим волосам, и подтянул носки, спустившиеся гармошкой.
С., 21 апреля, 19xx
Мой дорогой Жорж,
Я поклялся справиться с этим, и здесь я так и поступаю — стараюсь достучаться до тебя. Но на самом деле я начал отчаиваться, не имея возможности написать Вам настоящее письмо и успеть отправить его до 23 апреля, до дня Ваших именин. Мои наилучшие, мои самые ласковые добрые пожелания. Может быть, Святой Георгий защитит нас лучше, чем Святой Александр! Теперь оба наших Святых покровителя вместе, и может быть станет лучше. В колледже — Вы, конечно же, поняли? — я был стеснён в поступках. Действуя по приказу Лозона, старший учитель не позволял мне выходить из студии. Мне удалось передать Вам мой гимн между двумя уроками.
Здесь же всё еще хуже. Для начала, Лозон задал мне каникулярное задание — ох уж этот Лозон — завести своего рода тетрадь — религиозную, пасхальную — назову её так, если хотите, она примерно как наши тетради по Уединению. Это просто был новый повод удержать меня поближе к себе, внимательно следя и проповедуя мне все время. Затем пришёл мой табель, и настоятель — вот подлость — приписал: «прошел через небольшой кризис». Мне вспомнились слово префекта — порок. Порок и кризис следуют вместе. Мой отец сказал мне, что Лозон рассказал ему обо всём, и он был вполне сдержан, вообще–то говоря. Он ограничился коротким «спичем» на тему допустимых и недопустимых чувств; а затем, в качестве терапии, он, как мой духовный наставник, поведал историю о «порочных мыслях», только он назвал их «порочными привычками». Мне жаль их, вместе с их «пороками»! Во всяком случае, под любым предлогом, я постоянно настороже, и должен быть осторожен. Кроме того, они принуждают меня видеться со старыми знакомыми; вступить в группу, и так далее, так что здесь, как и в школе, я никогда не бываю один. Вот почему у меня до сих пор была возможность отправить Вам только открытку — это случилось вовремя перерыва в кинотеатре.