Особенная дружба | Странная дружба

Peyrefitte Roger

Жорж понадеялся, что лучше получится с древними. Но он обнаружил, что Греция была не особенно хорошо представлена в библиотеке: помимо Гомера и драматургов, там были только прозаики, и, конечно же, ему не пришло в голову обратиться к ним.

Античный Рим был представлен лучше. Проигнорировав Вергилия, главные эклоги которого уже были ему известны, Жорж сосредоточился на переводах различных латинских поэтов. Безусловно, он обнаружил у них многое, больше, чем он ожидал. Он искал строки, которые тронут его, но не будут шокировать.

В конце концов, из прочитанного он сохранил только одну короткую эпиграмму, в которой Катулл [Гай Валерий Катулл (лат. Gaius Valerius Catullus), ок. 87

до н. э. — ок. 54 до н. э.) — один из наиболее известных поэтов древнего Рима и главный представитель римской поэзии в эпоху Цицерона и Цезаря] предложил разместить триста тысяч поцелуев, или даже больше, на «сладких глазах» Ювенция. Это должно стать подарком античности Александру. «Сладкие глаза…» Сладкие слова уже появились в их отношениях — в стихотворении к Возлюбленному. Мальчик, возможно, скажет, что это заходит слишком далеко; он утонет в меду его глаз.

Думая об этой поэме, Жорж почувствовал смущение от того факта, что Александр по–прежнему считал, что Жорж является автором того стихотворения. Это мошенничество, поначалу радовавшее его, ныне становилось ему неприятным. Это был его долг — не говорить Александру ничего кроме правды. Когда он процитирует мальчику Катулла, он должен будет рассказать кое–что об Эдмоне Ростане.

Между тем, он получил письмо от отца Лозона — письмо стало пятым, включая ответные послания Блажана и Мориса, которые он получил из города С., за неделю. Становилось очевидным, что все его орудия били по одной цели. Его развлекали повторные появления «я» в начале каждого абзаца в письме доброго Отца: эту особенность, несомненно, можно было принять в качестве доказательства энергичного и решительного характера священника.

Мой дорогой мальчик,

Я благодарю Вас за Ваше письмо, на которое я не торопился отвечать: мальчиков из колледжа на каникулах следует оставить в покое. Поэтому мое письмо будет своего рода предисловием к новому семестру.

Я был доволен, что Вы написали, потому что в этом я вижу доказательство того, что Вы по–прежнему придерживаетесь хороших намерений. Я вижу, что Вы извлекли прибыль из совета, данного мной насчёт вашего чтения, но я не знаю работу, которую вы упоминаете («Милый Иисус»). Тем не менее, в этом, как и во всех других вопросах, вы не сможете сделать лучше, чем спросить совета у своих родителей. Они несут свою миссию, совместно со школьными наставниками, чтобы научить Вас, как прожить свою жизнь разумно.

К тому же, я поздравляю Вас, если Вы не запамятовали, что Вы наконец–таки скоро вступите в Конгрегацию. Из того, что вы говорили мне о своей решимости не останавливаться на узком поле нравственного совершенства, очевидно, что вы осведомлены обо всём значении и размахе этого события.

+ Лозон

P. S. Я желаю Вам благочестивых устремлений в праздновании Жертвы святой мессы.

Вот и наступил первый день нового семестра. Жоржу хотелось забрать с собой письмо Александра, но он подумал, что разумнее оставить его дома, вместе с другими записками. Кто знает, что может случиться во время последнего семестра в году? Кроме того, такой акт благоразумия позволил бы не показывать Люсьену послание, которое он ревновал к взорам любых глаз, за исключением своих собственных. Правда, Люсьен абсолютно не настаивал на демонстрации записок, но с его стороны существовал некоторый риск попытки утвердить равенство в вопросах обсуждения писем — он же позволял Жоржу читать послания от Андре. Жорж же мог бы с чистой совестью поклясться, что не в его силах соответствовать этому.

Он опустошил маленький дорогой сундучок, который забрал из гостиной и унес в свою комнату. Он заявил своей матери, что хочет держать в нём почётные грамоты и другие бумаги из колледжа, и выпросил у неё разрешение не отдавать ключ. Письма Люсьена он уложил под кусок картона, ниже драгоценного клада из посланий от Александра. У себя он оставил только прядь волос мальчика. Он вложил её в бумажник вместе с картинкой Фесписа, получившей одобрение настоятеля.

Он возвращался в Сен—Клод не по железной дороге, как в январе; его везли на машине родители. Они были удивлены его отличному настроению. В ходе разговора его родителей с настоятелем те многозначительные точки, присутствующие в его табеле за семестр, не были упомянуты. Очевидно, что юный монсеньер академик издавна был в стойкой милости у настоятеля; и вряд ли в одиночку сможет изменить такое положение. В прочем, как и Александр, мартовские неприятности которого оказались закрытым делом.

Оказавшись на свободе, Жорж обошёл школу в поисках своего друга. Но напрасно, было уже поздно, и он был вынужден вернуться к Люсьен, на время прекратив поиски. У него состоялся непродолжительный разговор с Морисом, и он был счастлив наконец–таки услышать звон колокола, чьим традиционным приветствием открывался семестр.

Его глаза искали белокурую, светлую голову, светившую там, в заднем ряду, в конце прошлого семестра. Её отсутствие заставило Жоржа забеспокоиться. После чего, неожиданно, счёл, что сбит толку иллюзиями, порождёнными желанием: Александр входил в состав хора как один из певчих отца Лозона, последнего, кто отправлял службу в этот день.

Это оказалось щедрым возмещением — первое чудо, совместно сотворённое Святыми Георгием и Александром. Гимны огласились возгласами — Аллилуйя! — время Страстей Христовых закончилось.

Время от времени Жорж видел улыбку Александра — вероятно, от мысли о приятном сюрпризе, который тот собирался преподнести своему другу. В просвете его одеяния красный галстук сиял, как знак сплочения. Этому соответствовало не только само одеяние и собственный галстук Жоржа, но и облачения священника, и украшения храма. Любимый цвет двух друзей был повсюду.

Жорж справился со своим молитвенником, чтобы посмотреть, чей это праздник [26 апреля]: Святой Клет [римский епископ I н. э.] и Марцеллин [епископ Рима с 30 июня 296 по 25 октября 304 года], Римские Папы и мученики. Но нет, ничего в тот вечер не предполагало мученичества — даже не как перед Рождеством, с мученичеством ягнёнка.

Никогда ещё Александр не выглядел таким красивым. Он светился счастьем. Жорж, с открытой книгой перед собой, но с взглядом, устремлённым за её пределы, к тому, кто неудержимо его влёк. Он снова подробно оглядывал профиль своего друга — превосходящий все гравюры и медали, изученные им, все поэмы античности и современности, всю славу и богатства, жизнь и вечность. Он оглядывал рот мальчика — одновременно цветок и фрукт; золотистые волосы — без сомнения, источающие аромат лаванды; чистые, милые линии шеи, нежно–розовое, изящное ушко.

Любовь Жоржа в тот момент не была ограничена только Александром: через него и из–за него он любил весь колледж, чувствовал благодарность к Отцу Лозону, настоятелю, ко всем и каждому по отдельности учителю. Ни один из них, как ему казалось, не мог быть отныне объектом, вызывающим страх: сам воздух, которым все они дышали, был благодатен.

Разговоров в спальне не было. Дежурный Отец оказался новым, и, казалось, чрезмерно усердствовал. Он повторял свои обходы снова и снова. И, даже когда его не было больше слышно, его всё равно можно было увидеть то в одном, то в другом месте.