Особый слуга
Шрифт:
Она читала об этом в книгах, которые давал ей муж, надеясь добавить опытности, но ни разу не пробовала. Их отношения с Кристобалем не предполагали удовольствия для Полетт, граф купил себе жену также, как покупают лошадь или собаку, а какой же хозяин станет думать об удовольствии собаки и лошади? Любовник Полетт был человеком добрым, но начисто обделенным фантазией, и графиня просто не представляла себе, как просить его о такой откровенной ласке. Зато Антон Соколов прямо-таки воплощал в себе светскость и порок, слова Полетт едва ли смогли бы его удивить. Тем не менее князь брезгливо скривился:
— Ты хочешь, чтобы я лизал тебя
Он выдернул из нее руку, опрокинул графиню на стол и принялся стаскивать брюки. Полетт чувствовала, как в обнаженную кожу спины впиваются осколки фарфора и острые грани столовых приборов. Ошарашенная резкими словами и бесцеремонным обращением, Полетт подумала, что пусть лучше князь овладеет ею теперь и, утолив свой плотский голод, вновь сделается обходительным и внимательным. Она замерла, давая любовнику полный carte blanche[1]. Но вместо того, чтобы войти в нее, князь обошел стол и встал подле ее лица.
Графиня приподнялась на локтях, непонимающе глядя на него. Антон толкнул ее обратно:
— Лежи!
Полностью одетый сверху, снизу он был обнажен, его мужское достоинство горделиво вздымалось из темной поросли волос. Размеры князя испугали Полетт. Она опасалась, что если он погрузиться в нее на всю длину, то повредит что-нибудь внутри. Желание начало спадать, сменяясь липким и стыдным страхом. Графиня вновь попыталась подняться со стола, на котором лежала, точно пойманная дичь, и вновь была опрокинута сильной рукой:
— Лежи, я сказал!
— Антон, давайте остановимся. Я не готова…
— Оставь женские уловки другим, я знаю их наперечет.
Свободной рукой он ухватил со стола чудом уцелевшую в произведенном погроме бутыль темного стекла с украшенной гербами наклейкой, и запрокинув голову, принялся жадно глотать. Кадык его заходил вверх-вниз, багряные капли текли по усам и падали на белоснежный жилет, застывая там брызгами крови. Поистине, князь был ненасытен. Наконец, к облегчению графини, Антон отнял бутыль ото рта. Взгляд его сделался дик. Полетт хотела убежать, но боялась идти против его воли. Князь приподнял бутыль над распростёртой на столе Полетт, съежившейся и уже не знавшей, чего ожидать от близости, которой она так опрометчиво искала. Одним махом Соколов выплеснул остатки вина на графиню. От неожиданности Полетт вздрогнула. Тонкие струйки, точно маленькие змейки, поползли по ее груди и бокам, навязчиво скользнули между ног, охлаждая возбуждение.
Антон смотрел на нее, испуганную, залитую темной влагой, замершую среди осколков фарфора, рассыпавшихся орехов, фруктов и цветов, будто художник на свое безумное творение. Затем он швырнул опустевшую бутыль себе за спину, опустил одну руку Полетт на затылок, а другой зажал свой возбужденный член и поднес к губам графини.
Он вонзался ей в рот быстро и глубоко. Полетт задыхалась, ей хотелось кашлять, но рука Соколова не позволяла отвернуться, поэтому она покорно принимала его, давясь размером и вкусом. Чтобы не видеть злого торжества на лице князя, Полетт закрыла глаза. Ей было обидно и горько. Она рассчитывала на взаимное удовольствие, а вместо этого князь пользовался ею, как публичной девкой, как пользовался ею муж, которому она принадлежала по законам Божьим и человеческим.
Внезапно Полетт почувствовала на своих бедрах тепло и легкие касания, так не похожие на прежние
И действительно, мужские руки развели ей бедра и вслед за тем ее влажного, ждущего естества коснулись теплые губы, принялись нежно целовать и сосать, двигаясь то быстрее, то медленнее. Между набухшими складками плоти втиснулся язык, погрузился глубоко в сочную влагу. Желание нарастало, внутри Полетт словно закручивался тугой и теплый клубок. К языку добавились пальцы, проникая туда, куда язык попасть не мог, и на сей раз никакой боли не было, проникновение отзывалось трепетом в теле. Она ерзала на столе, желая притиснуться ближе и ближе, чтобы между ласкающими ее губами и пальцами вовсе не осталось пространства, чтобы они заполнили ее всю целиком, поселились внутри, навечно стали ею.
Между тем и движения князя в глубине ее рта сделались быстрее. Член, каменный от желания, входил на всю глубину, чему графиня уже не сопротивлялась, а была только рада, потому что также глубоко в нее погружались пальцы любовника. Внутри приятно и сладостно ныло. Язык плясал по ее плоти, точно язычок пламени. Сплетавшийся клубок чистого удовольствия становился все тяжелее, все плотнее. И наконец он лопнул, заставляя Полетт выгнуться дугой и дрожать, до тех пор, пока отголоски испытанного наслаждения перекатывались по ее телу, словно громовые раскаты.
Одновременно кончил и князь, заливая горло Полетт своим семенем, заставляя ее глотать, и глотать, и захлебываться от солоноватого вкуса утоленной страсти. Когда она выпила его досуха, ладонь на ее затылке обмякла, Антон тяжело опустился на стул.
Полетт, находившаяся в каком-то тумане, приподняла тяжелые веки и лениво следила, как дворецкий наполняет подставленный князем бокал, как ударяется в хрусталь темно-бордовая струя, заливая его насыщенной тьмой. Медленно графиня возвращалась к действительности. Она лежала нагая среди остатков еды и посуды. Полетт ощущала свои раскинутые в стороны бедра, упирающиеся в скатерть пятки и груди с торчащими навершиями сосков. Вернулась неловкость из-за того, что слуга видит ее такой и оттого, что он видел ее прежде, бесстыдной, извивающейся на скатерти, подставляющей себя откровенным прикосновениям и жадно поглощающей член князя.
О да, она отчетливо помнила ласки Антона, сперва бывшего грубым, а затем все же подарившего ей наслаждение. Некая смутная мысль беспокоила Полетт. Теперь, когда туман страсти потихоньку рассеивался, она вспомнила, что князь все это время стоял рядом с нею, рукой держа ее голову, а в таком положении не очень-то удобно было касаться ее губами. Полетт покраснела и принялась подниматься со скатерти, из-под опущенных ресниц разглядывая Соколова. Он сидел, откинувшись на спинку стула, с опущенными веками, с порочным изгибом жестких красивых губ под черными усами, колкость которых она непременно должна была ощутить.