Особый слуга
Шрифт:
[1] Шато Грискур — одно из красных бордоских вин, предлагаемых торговыми домом Альфреда де Люза. Что касается вина кометы, то я обыграла здесь распространенный поэтический штамп России XIX века — шампанское урожая 1811 года, своим названием обязанного яркой комете, горевшей в небе с весны 1811 по 1812 (в романе год кометы я поменяла на 1835). Производил или нет вино кометы торговый дом Альфреда де Люза, не знаю.
Жажда мести
Под утро, натешившись своею беспомощною жертвой и доведя состояние опьянения до полного совершенства, князь уснул. Полетт, измотанная душевно и физически, тоже забылась чутким тревожным сном. Однако отдохнуть ей не удалось. Казалось, прошла всего минута, как кто-то осторожно тронул ее за
— Проснитесь, графиня, — услыхала она шепот и увидела склоненное над ней лицо Северина.
События прошедшей ночи явственно всплыли в ее памяти.
— Тссс! — прошептал дворецкий, прикладывая палец к губам. — Я раздобыл вам платье. Оно принадлежит кухарке, но это единственное, что мне удалось найти.
Без парика он выглядел значительно моложе. С золотисто-русыми волосами, обрамляющими его лицо, с ясными очами и бровями, будто приподнятыми в удивлении, Северин казался вдохновенно-светлым, словно сошел с полотен живописцев Ренессанса. Он смотрел в лицо Полетт, избегая опускать взгляд ниже, туда, где Антон даже в пьяном забытьи продолжал удерживать свою жертву. К омерзению графини, их обнаженные тела переплелись тесно, словно клубок спаривающихся змей. Она торопливо вывернулась из-под тяжелого бедра князя, оттолкнула руку, обхватившую ее поперек талии. Северин отвернулся к окну и терпеливо ждал, пока Полетт будет готова. Его тактичность была приятна графине.
Ни одному самому изысканному наряду не радовалась Полетт так, как этому платью из серого сукна, пропахшему запахами кухни и пота. Стоило ей облачиться, как платье тотчас перекосилось на одно плечо — видать, его обладательница имела дородную фигуру. Хорошо, что к нему прилагался фартук, не то оно просто свалилось бы с Полетт. Подпоясавшись фартуком, графиня обула ноги в грубые башмаки, как могла пригладила волосы и убрала их под порядком засаленный чепец.
— Я готова.
— Извольте, я провожу вас. Вы ничего не имеете против ранней прогулки? — светским жестом дворецкий подал Полетт руку, на которую она благодарно оперлась.
Они шли по погруженным в сон улицам Менжимска. Занимался рассвет. Небо на востоке просветлело, на его фоне очертания домов казались фанерными декорациями. Где-то вдалеке стучали ведрами водоносы, с грохотом проносились редкие экипажи, ранние прохожие торопились по своим делам. Полетт шла, низко опустив голову и изо всех сил надеясь, что ее знакомые в эту пору спят и не застигнут ее в столь плачевном виде. Ее тело ныло, тянуло внизу живота, куда князь безжалостно вонзал свой член, от ударов кнута саднили бедра и ягодицы, башмаки были сильно велики, их приходилось волочь за собой, отчего на нежной коже ступней быстро образовались мозоли. Однако боль казались Полетт мелочью, незначительной в сравнении со вновь обретенной свободой.
— Позвольте-ка, я вам кое-что поведаю. Мне кажется, вам стоит про это узнать, чтобы лучше понять хозяина, — услыхала Полетт спокойный голос Северина.
— Я вовсе не желаю его понимать, — резко отвечала графиня. Единственное, чего она хотела — это остаться одной, чтобы смыть с себя следы прошедшей ночи, как смывают холодной водой кошмар с век.
— Выслушайте, пожалуйста! — Северин остановился, вынуждая остановиться и ее, положил большую теплую ладонь на руку Полетт, развернул графиню к себе, глаза в глаза. От этого взгляда Полетт сделалось неловко. Она вспомнила, как жаждала прикосновений Северина, какое наслаждение они ей дарили и как представляла она светлое вдохновенное лицо слуги вместо холодного надменного лика его хозяина.
В попытке скрыть охватившее ее волнение, Полетт резко отстранилась, спросила с упреком, так, как будто ей было за что упрекать Северина, как будто он ее предал:
— Вы просите за него?
Холодный тон графини не испугал дворецкого:
— У него никого кроме меня нет, а, стало быть, и просить больше никто не будет. Кабы вы лучше узнали его сиятельство, вы поняли бы, что он неплохой в сущности человек.
— Неплохой? — графиня даже споткнулась от возмущения. Деревянный башмак слетел с ее ноги, и она вынуждена была ждать, пока Северин подберет его. Слуга опустился перед Полетт на колено, и чтобы не упасть, она
Унижал меня, порол меня плетью и едва ли не изнасиловал, хотела добавить Полетт, но смущение не позволило ей бросить эти слова в лицо стоявшему рядом мужчине.
Он невозмутимо кивнул, принимая все высказанные и невысказанные упреки.
— У хозяина было тяжелое детство. Мы выросли вместе, только я уродился сыном конюха, а он — сыном князя. До самых холодов я бегал босиком, тогда как он ходил в туфлях с серебряными пряжками и нарядном платье, я питался остатками с кухни, а для него в теплице растили диковинные фрукты, он был господином, я — никем. Однако ни за какие награды я не согласился бы поменяться с ним местами. Его отец был очень властным человеком. Высокомерный, жестокий Дикий барин требовал беспрекословного повиновения и за неподчинение сурово карал. Он не делал различий между прислугой и собственным сыном. Не выполнил наказа, не опустил глаз, не говорил с должным почтением — за любую провинность Дикий барин самолично порол наследника, точно простого конюха. Нет, вру, меня-то отец не порол никогда. Матушка Антона была женщиной робкой, шарахающейся от собственной тени. Она день-деньской сидела в комнате за пяльцами и носа не смела выказать наружу. Мы звали ее Призрачная барыня. Она обожала сына, но вступиться за него боялась. После порки она тайком прокрадывалась к Антону, сидела подле него и плакала. Антон всей душой обожал мать и так же страстно ненавидел отца. Любовь и ненависть для него переплелись неразрывно. Он не может достичь удовольствия, когда оно не связано с болью и унижением.
— Зачем вы мне все это рассказываете? Разве вы не боитесь, что я обращу ваше доверие против вашего хозяина? — удивилась Полетт.
В ее сердце не осталось места для жалости, слишком свежи были воспоминания о собственном унижении, но и злость потихоньку начала стихать, а это не понравилось графине. Ей хотелось яриться, неистовствовать, мечтать о мести за поруганное свое доверие.
— Того, что вы знаете о моем хозяине, и без того достанет его погубить, а больше мои рассказы не навредят никому — Дикого барина сожгла его собственная злость, а Призрачная барыня, как болтают, сбежала с бродячим артистом. Хотя, помня ее любовь к сыну, сомневаюсь я, чтобы она его оставила. Вернее всего, Дикий барин прибил супругу в порыве гнева, а историю про побег выдумал, чтобы скрыть свое злодеяние. Ну да я не судья мертвецами, теперь его судит Высший Суд. Так что, коли вы предадите прошлое огласке, оно его сиятельству не навредит. Но, может статься, прошлое изменит грядущее. У женщин доброе сердце.
— Вы так смело судите о женщинах. Вы много женщин знали? — отчего-то возмутилась Полетт. Вопрос прозвучал двусмысленно. Таким же двусмысленным был и ответ.
— Знавал.
— И все они были добры?
— По-разному бывало. Но в целом, да, женщины жалостливее мужчин. Добрее, мягче. Есть в них затаенная, глубинная нежность, как капелька росы в сердце цветка. В мужчинах такого вовек не сыскать.
Когда Северин принялся говорить про нежность, что-то защемило ей сердце, всколыхнулось, близко подступило к горлу, к глазам. И это что-то делало ее очень уязвимой. Он пытается разбить мою броню, чтобы я смягчилась к его хозяину, догадалась Полетт. Но смягчаться она не желала, поэтому поспешно перевела разговор на другую тему:
— Зачем вы ему служите?
Дворецкий пожал плечами:
— Я не ведаю другой жизни. Их сиятельство рачительный хозяин, не скаредничает по мелочам, без вины не наказывает, дает отдохнуть в воскресенья, на Пасху и Рождество. Когда моего отца опрокинула лошадь, и он больше не смог работать, хозяин назначил ему содержание. В отличие от Дикого барина, их сиятельство не порет слуг.
Полетт подумала, что Северин обманывает ее, чтобы расположить к князю Антону, которого по странной верности продолжал защищать, и не смогла удержатся от того, чтобы поймать его на слове: