Осознание

Еловенко Вадим Сергеевич

– Мы?
– не понял я. Вместо него ответила девочка:

– Ну, приезжие… Я посмотрел в ее темные строгие глаза и спросил, тщательно подбирая слова:

– А много вообще сюда приезжает еще?

– Хватает.
– ответил мой сосед на заднем сиденье.
– Только если раньше на сутки на двое приезжали, то теперь дай бог на минуту. Заскочат, выскочат и обратно. Я с умным видом покивал, но спросил:

– А почему? Ответила девочка:

– Может камер милиции боятся. Может не находят тут того, что раньше было. А может просто страшно им становится там. Ведь все сгорело… все там черное. Я была недавно. Все закопченное. От первого до шестнадцатого этажа. Во всех корпусах. Наверху еще ничего, но внизу все в саже.

– А с высотных переходов между корпусами никто больше не прыгает?
– неосторожно спросил я. Ребята засмеялись. Я,

не понимая причину смеха, сказал:

– Раньше же прыгали… Покивав, девочка сказала:

– Перед самым пожаром тут трое допрыгались. Точнее… Они даже не привязывали себя. Мой брат все это видел. Они просто разбежались и прыгнули без канатов. И как-то именно после них перестали приезжать прыгуны. Другие приезжали и часто. А те, кто смелость свою проверить нет.

Я задумался над ее словами. Кто были те трое прыгнувшие без обвязки? Знакомые? Друзья? Или просто левые люди… Я ведь еще так ничего и не узнал о тех… из прошлой лихой жизни.

– Вы знаете, ребята… вы, наверное, езжайте. Я тут надолго застряну.

– Ну, как знаешь.
– сказал парень за рулем.
– Я здесь тренируюсь, чтобы права получить. А то третий заход сдать не могу практику. Может подождать?

– Нет, не стоит. Спасибо.
– поблагодарил я и вышел из машины.

Я был прав. На холодном ветру мне отчего-то сразу захотелось попроситься обратно в машину. Но я удержался и, закурив, угрюмо сошел с дороги в глубокий, по середину бедра, снег. До дверей в полуподвальный этаж первого корпуса было всего метров тридцать. Не велика дорога.

Мне, конечно, было неприятно чувствовать на себе взгляды ребят из не отъезжающей машины. Но, постаравшись не обращать на них внимания, я добрался до входа и, отряхнувшись, спустился по уже меньше заваленным ступеням вниз.

Нагнувшись, я пролез через пролом в обшитых металлом дверях и оказался в темном холле приемного отделения. Именно сюда привозились и сгружались практически мертвые уже люди. Конвейер машин и конвейер носилок и лифтов были похожи на непрерывные цепочки транспортировки безнадежно больных. Ни я, ни даже мои родители не были свидетелями той страшной чумы. Мой отец родился только через три года после нее. В первый год вступления России в олигархический период правления. Все тогда предрекали гражданскую войну. Но войны не было. Воевать было особо некому. Катастрофические потери среди населения привели к тому, что стало абсолютно легко нескольким бывшим воякам устроить небольшую хунту и, захватив власть в стране справедливо поделить ее и даже позже передать по наследству. И главное, что ведь не поссорились между собой за власть, словно наученные вековыми примерами из историй. Как клещи вцепились в правила и не отпускают. Теперь уже их дети и внуки управляют поднявшейся страной и, как признается многими, неплохо управляют, обученные в лучших университетах.

Прижатые обстоятельствами потери около половины населения страны, новые властители без колебаний бросили все на выживание уцелевших и на вывод страны и ступора. За каких-то десять лет им это удалось. В основном спасла ситуацию эмиграция из наиболее пострадавших стран Европы. Народ охотно выезжал из разоренной Европы в Россию, быстро поднимающуюся после тяжелейшего удара. Спасло Россию в большей степени как раз наличие малозаселенных районов. Пока чума добралась до них уже и вакцину изобрели. Это вот развитым странам не повезло, куда болезнь неслась со скоростью реактивных самолетов и сверхзвуковых поездов. А Россия хоть и потеряла половину населения, была довольна, что не потеряла восемь десятых, как Китай или девять десятых, как Япония.

Реально остальной мир очухался после Ангольской чумы только за лет десять до моего рождения. Это моему отцу уже было двадцать пять, наверное. В городах все последствия были ликвидированы и даже памятников или мемориальных плит не ставили героям той войны за жизнь человечества. Всем хотелось забыть и не вспоминать. Не видевшему той трагедии поколению казалось странным что надо о таких вещах помнить. А видевшим помнить не хотелось точно. Но вот такие больницы-лепрозории, как эта, оставались нетронутыми и по сей день. Нет, конечно, где-то их приводили в нормальное состояние, но вот, к примеру, зачем даже той же Москве все эти шестнадцатиэтажные соединенные высотными переходами корпуса, когда даже московские больницы не загружены работой из-за волевого решения Правительства тех времен, прививать население от всего чего можно. После биологического прорыва, как следствие бурной войны человечества с болезнью, породившего даже известную мне на собственном опыте частичную защиту от радиации, надобность в огромном количестве клиник отпала. Так что корпуса, в которых я пытался решить свои внутренние заморочки, скорее всего, в будущем подлежали бы сноске, как обветшавшие вконец.

В призрачном свете, льющемся из пролома в дверях, я дошел до лестницы ведущей наверх. И не торопясь, стал подниматься. Шестнадцать этажей это вам не шутка. Можно конечно и на спор их бегом преодолеть. Но когда не перед кем хвастаться, лучше контролировать дыхание и спокойно подниматься. Я поднялся на первый этаж и оглядел закопченный холл с остатками сгоревшего деревянного декора.

Здесь меня первый раз инструктировал тот, кто привез нас разгильдяев проверить себя на смелость идти до конца. Мы слушали и нервно посмеивались над предстоящим. Тогда нам все это не казалось глупостью. Это казалось вполне логичным, что мы каждый должны были проверить себя - не струсим ли. Что бы знать, кому можно довериться в нашей нелегкой борьбе, а кто может испугаться и отступить. Здесь нам дали последний шанс повернуть обратно и поехать домой. Но, разве мы, при наших подругах, при наших друзьях и при тех, кто уже не первый год боролся с диктаторами… разве могли мы отступить. Проявить малодушие? Нет.

А я помню, как боялся. И помню, как представлял что все пойдет не так, и моя мама поседеет узнав о моей гибели. Но даже это меня не остановило. Я упрямо повторил что хочу доказать себе и другим на что способен и после кивка сопровождавшего пошел наверх. Да уж, тяжелы были шаги восхождения. А пока мы шли нам говорилось, что каждый шаг делает нас ближе к истинной ценности жизни и истинному значению нашей борьбы. Борьбы за право выбора. Каждый мог отказаться и уехать. Но если уж начал, то ты должен понимать, что этот путь очень тяжелый и в конце его может ждать не слава и почести, а простая гибель. О многом я тогда подумал, пока считал ступеньки. Кстати, дойдя до верха, у всех кто считал, к нашему смеху получились разные цифры. У меня двести восемьдесят восемь, у Киры двести восемьдесят, у Ложки, так мы звали Ложникова Димку, было аж триста ступеней. Остальные не считали, погруженные в свои мысли. Шаг в пропасть тогда сделали все кроме Петьки Горьянова. Он посмотрел вниз у него закружилась голова, и он долго… очень долго блевал прямо там забившись между трубами вентиляции. С Петькой после этого мы единогласно расстались. Среди нас не мог оставаться такой слабый человек. Детские игры с взрослыми выводами. Или взрослые игры с детскими решениями. Как кому будет угодно. Петька, кстати, после исключения из нашего круга общения взялся за учебу и когда я развлекался в Диком Поле, уже учился на третьем курсе биологического, в Новосибирске. Я бы, наверное, в тот момент тоже где-то учился, если бы тогда просто сделал шаг назад. Если бы не постеснялся оказаться смешным и нелепым. Я бы учился и не было бы во мне так мало нужных кровяных телец, и не надо было бы мне проситься на альтернативное отбытие наказания. И не попал бы я вообще на скамью подсудимых. Многое было бы иначе, если бы я на мгновение протрезвел от собственной крутости и подумал бы, а не послать бы все это к черту.

Я был уже на пятом этаже и остановился у выхода на этаж закурить. Заглянул в длиннющий с массой дверей коридор и даже крикнул в него. Понятно, что никто не отозвался. Я был абсолютно уверен, что и в здании-то никого не было. На десятом этаже я уже не был столь уверен в своем одиночестве. Я отчетливо слышал чей-то глухой голос и даже несколько раз крикнул в ответ. Как мне показалось голос звучал этажом выше и я поднялся на него в надежде застать незнакомца или незнакомцев. Но в коридоре никого не было и я, выкинув окурок, пошел по нему заглядывая в двери. Пусто. Никого.

Я дошел уже до другой лестницы, что шла параллельно той по которой поднимался я, когда обернувшись заметил в том, от куда я пришел, конце коридора чей-то четкий силуэт.

Холодный пот прошиб меня от страха вместе с состоянием де жа вю. Я вдруг отчетливо вспомнил сон и вспомнил, как бежал по растягивающемуся коридору в надежде догнать незнакомца и что-то у него спросить. И я помнил, что побегу я по коридору и никогда не встречусь с ним. И я стоял и смотрел на него, пока человек в далеком освещенном проеме не развернулся и не пошел вверх по лестнице. Я рванул к недалекому выходу на лестничную площадку и побежал наверх. Преодолев этаж я снова выглянув коридор и снова увидел силуэт, стоящий на проходе. Я не выдержал и крикнул ему: