Остановиться, оглянуться… (Поэтический дневник)
Шрифт:
На этом маршруте старинные особняки словно присели в поклоне перед теснящими их небоскребами… Вот где-то за углом промелькнула бричка; совсем рядом прошелестели волнующие кринолины и почудилось будто кто-то тебя окликнул. Фантазии на тему…
Там, на Протопоповском, я как-то встретил Генриха Боровика и, совершенно не зная друг друга, мы неожиданно разговорились. Я поведал ему о премьере Академического Малого драматического театра (Театра Европы) «Жизнь и судьба» по мотивам романа Василия Гроссмана. Его чудом уцелевший экземпляр, сохранённый любимым мною Семёном Липкиным, пришёл к читателям и заново родился в додинском сценическом прочтении. На сцене был
На сцене были актёры, проживающие каждый жест, каждый взгляд, каждую паузу.
Триумф драматургии и режиссуры, триумф человеческого опыта. Запоминающиеся уроки. Актёры и мастер в финале непостижимой человеческой драмы.
Ах, как важно понять, что театр по-прежнему жив. Жив, как штучное явление. Генрих Боровик рассказывал мне о театре 50-х–60-х, о ефремовском «Современнике», товстоноговских премьерах, о школе Зиновия Корогодского, а я делился своими впечатлениями о громких премьерах 80-х; вспоминал приезд Товстоногова в Москву, спектакль Петера Штайна, Роберта Стуруа.
Москва сопровождала и вела по жизни, дарила неожиданные и важные встречи, разыгрывая свой увлекательный спектакль сплетения эпох. Она стала близким мне городом. Здесь живут мои дети, внуки, мои друзья. Мы вместе ходим в театр. В это непростое время он дарит радость творческой мысли, актёрской самоотдачи. Туминас, Серебренников, Додин, Бутусов, Погребничко, Женовач, Могучий, Бородин – разный театр, который жив.
2017
«2008 год. Москва. 36-й километр…»
2008 год. Москва. 36-й километр по Рублёвскому шоссе. Деревянная дача, которую я снимаю. В окне – часовня Мстислава Ростроповича. Жизнь и судьба…
Начало 70-х. Великий музыкант играет в концертном зале Брянского музыкального училища. Случайно увидел скромную афишу, написанную от руки. Тогда была запрещена не только реклама, но даже просто упоминание имени опального музыканта. Так мастера отлучали от мира за совесть, за правду.
Для небольшой группы людей в провинциальном музыкальном училище он играл, как в последний раз, «Танец огня» де Фальи. Звучание гения, мгновения завораживающей музыки. И острая боль за мастера, за страну, которая не дорожит такими уникальными людьми.
На долгую память осталась эта встреча с молодым, необыкновенным, неистовым в своей самоотдаче Ростроповичем.
«Мы живем в плену у своих воспоминаний…»
«Мы живем в плену у своих воспоминаний…» Я записал эту фразу, брошенную одним из героев какого-то французского фильма, и она словно застыла на белом листе в ожидании замечательной телепередачи Виталия Вульфа о Лидии Сухаревской.
Время Сухаревской – это эпоха Гончарова, Товстоногова, Эфроса. И назад – в акимовские, охлопковские времена – с лестницы на лестницу, с лестницы на лестницу…
Остановиться и оглянуться…
В постановке Сергея Голомазова смотрю «Салемские ведьмы» Артура Миллера в Театре на Малой Бронной. В антракте подхожу к памятному стенду к 90-летию со дня рождения Анатолия Васильевича Эфроса, вглядываюсь в снимки эпизодов из лучших его спектаклей, в которых блистали Михаил Казаков, Андрей Миронов, Лев Дуров, Ольга Яковлева и многие другие знаменитые актёры.
Сегодняшний Театр на Малой Бронной – это живой организм. Новый состав, неплохие премьеры, но память неизменно возвращается к «золотому веку» А. Эфроса, в то неповторимое время. Его ученик – Геннадий Сайфулин, который замечательно играет в спектакле «Салемские ведьмы», ставит сегодня на Малой сцене спектакль-посвящение своему учителю.
2017
Л. Дуров
Февраль 95-го. Спешу на встречу к Льву Дурову. Это был год выхода из тупика, когда снова стала нужна профессия. Несколько минут ожидания на служебном – и я в кабинете Анатолия Васильевича Эфроса. Магия портрета и долгий разговор о судьбах театра с Дуровым. Лев Константинович – один из преданных учеников Мастера, охранял его покой в этом храме на Малой Бронной. Зал Эфроса, коридоры, кабинет, дух великого романтика. Театр переживал столь обычное межсезонье без главного режиссёра: экспериментировал, сопротивлялся. Со всеми своими проблемами и трудностями из-за кулис приходил на сцену и там сражался за право жить в это смутное время, когда блеск и нищета поднимались по одной лестнице и играли один спектакль.
Занавес. Передо мной предстал театр с какой-то обескураживающей немощью. Играли Стругацких – «Жиды города Питера», и даже Дуров ничем не мог помочь плохому театру в этот вечер. Я знал, что пришёл новый режиссёр Женовач, знал, что не все его принимают. Вспоминал Дурова времён Эфроса.
Печаль моя светла,
Печаль моя полна тобою…
Уходя из театра, я поднял у самого порога листок:
«Один из лучших режиссёров Москвы – Сергей Женовач, представляет в этом сезоне необычный и многообещающий театральный проект. Вы увидите сразу три премьеры по роману Ф.М. Достоевского: «Идиот», спектакли «Бесстыжая», «Рыцарь бедный» и «Русский свет»… Нам бы хотелось донести до зрителя весь текст романа, его философскую глубину, логику авторской мысли, силу чувств, остроту действия.
Вас ждет встреча с Ириной Розановой, Львом Дуровым, Сергеем Гармаевым…
Наш адрес – Малая Бронная, 4».
…Театр на Малой Бронной завершал остров Тверского бульвара, с его новым «архитектурным шедевром» – новым МХАТом. С театром Пушкина (Таирова), с бесконечными воспоминаниями-переживаниями премьер и встреч… Гримёрка, зима, интересные, содержательные разговоры, отказ от банкета в честь сотого спектакля…
Я свернул на Калашный. Там, вдалеке, осталась патриархальная академия на Собиновке, где в те времена тоже витал дух Анатолия Васильевича Эфроса, Марии Осиповны Кнебель, где в коридорах можно было встретить знаменитого мэтра и вечных студентов, отдающих уже с десяток лет этим мэтрам честь. Вышел к «Художественному», а там – на Арбатскую, к Киевской и – домой, домой, домой…
В том феврале 95-го Дуров играл бенефис в Брянске. Встречая Льва Константиновича холодным мокрым утром на вокзале, я почувствовал с первой же минуты его тревогу и усталость. Такая же тревога ощущалась и на репетиции. Ленивая степенность актёров провинциального театра не попадала на первую долю дорогого мне мастера. На лицах людей, некогда верно служивших Мельпомене, печать безденежья, апатии, равнодушия.
И всё-таки, с честью выдержав эти и иные испытания, Дуров предстал на пресс-конференции актёром, чье амплуа невозможно определить. Не сыграно ещё такой роли, не рассказано самой остроумной истории, самого неожиданного анекдота, самого важного случая в жизни.