Останься со мной навсегда
Шрифт:
Но я хотела рассказать тебе о нашем последнем вечере.
Мы сидели за столиком в углу и ели пиццу, запивая ее красным «Фраскати». Вино было очень крепким, и у меня сразу же поплыла голова. Ты заметил это и улыбнулся.
— У тебя сейчас так блестят глаза, будто в них зажглись две лампочки. Знаешь, я всегда буду помнить этот вечер и о том, как у тебя заблестели глаза от вина… А может, не только от вина. И с кем бы я сюда ни пришел — ты меня слышишь, Констанс? — с кем бы я сюда ни пришел, это будет так, как будто бы я прихожу сюда с тобой. — Ты потянулся через стол к моей руке и крепко сжал мои пальцы. — Думаю, я буду часто приходить сюда после того, как ты уедешь…
— Нет, — ответила тебе я. — Я никогда не стану ревновать тебя к другим девушкам. Ведь это будет…
Ты закончил за меня:
— Это будет не как у нас с тобой, Констанс.
Когда мы вышли из пиццерии, дул сильный ветер, а над площадью светила большая желтая луна. Я подбежала к фонтану и подставила руки под его струи — наверное, я действительно была пьяна… Ты сначала наблюдал за мной издалека, потом подошел ко мне.
— Ты очень красивая, Констанс, — прошептал ты, привлекая меня к себе. — Останься такой навсегда, ладно? Где бы ты ни была и с кем бы ты ни была, будь всегда такой, какая ты сегодня, сейчас, — и это будет так, как будто бы ты со мной… А если мы с тобой еще встретимся — когда-нибудь, через много лет, — я снова увижу в тебе эту девушку с зелеными глазами и с мечтательной улыбкой, которая стояла возле фонтана, подставляя мне губы для поцелуя…
Я никогда не забуду этот вечер, Габриэле. Знаешь, мне кажется, что какая-то часть нас с тобой навсегда осталась там, на той площади с фонтаном… Моя память запечатлела в деталях все — шум воды, наш поцелуй… Он был таким долгим и бесконечно нежным. Потом мы долго стояли, тесно прижавшись друг к другу, а фонтан плакал рядом с нами, и его слезы сверкали в лунном свете. Мне кажется, я вижу нас со стороны — тебя, меня и слезы фонтана…
— Не плачь, Констанс, — сказал ты, смахивая кончиками пальцев слезы с моих щек. — Не плачь. Пусть фонтан запомнит нас счастливыми.
— С чего ты взял, что он вообще нас запомнит? — прошептала я, улыбаясь тебе сквозь слезы.
— Он нас запомнит, Констанс. Фонтаны любят и запоминают красоту. — Ты достал из кармана пригоршню монеток и вложил мне в руку.
— Ты ведь смеялся над этой традицией, — напомнила я. — И вообще я знаю, что больше никогда…
Я хотела сказать, что больше никогда не вернусь в Рим, но ты не дал мне закончить.
— Никогда не говори «никогда», — сказал ты, цитируя известную поговорку. — Что же касается традиции, вчера она казалась мне смешной — а сегодня больше не кажется… Брось эти монетки, Констанс. Фонтан сам решит, стоит тебе возвращаться или нет.
Я повернулась спиной к фонтану, потому что того требовала традиция, и бросила в него все монетки. Я сделала это только потому, что так захотел ты. Я знала, Габриэле, что больше никогда не вернусь в твой город. Монетки упали в воду с грустным всплеском — как чьи-то обледеневшие слезы… Ты взял меня за руку и повел к своему «ягуару».
Ты вел машину медленно, не как обычно. Наверное, ты хотел дать мне возможность полюбоваться напоследок вечерним Римом. Я же любовалась тобой. Твоей непринужденной посадкой за рулем, твоим красиво очерченным профилем, твоей загорелой (бархатистой на ощупь, я это знала) кожей. Ветер, врываясь в полуопущенное окошко, ерошил твои густые мягкие волосы, а фары встречных машин бросали на них отблески света. Белый атласный пиджак красиво оттенял твой загар и контрастировал с черными волосами… А я смотрела на тебя и впечатывала в память каждую твою черту, каждое даже самое мимолетное выражение на твоем лице, впитывала в себя, как губка, весь твой облик, чтобы потом можно было этим жить…
Потом.
Ты остановил машину у входа в гостиницу, и мы поднялись в мой номер, крепко держась за руки. Закрыв дверь, ты повернулся ко мне и улыбнулся.
Это была не та улыбка, к которой я привыкла, — уверенная, почти дерзкая. Сейчас в твоей улыбке было что-то растерянное, беспомощное, будто ты терялся перед лицом собственных чувств… Но ты всегда улыбался так, когда очень сильно желал меня.
В ту ночь, растворяясь в твоих объятиях, я уже знала, что ты навсегда останешься со мной, — ты, твоя улыбка и твой взгляд, мягкое прикосновение твоих пальцев…»
На этом повествование обрывалось, хотя в тетради еще оставалось несколько чистых страниц. Казалось, автору было больше нечего сказать… Действительно к такой любви, как эта, было больше нечего добавить — она сама говорила за себя.
Подняв глаза от этих строк, которые она уже давно знала на память, потому что перечитала дневник матери раз десять, Вероника задалась все тем же вопросом: почему же они расстались, если так любили друг друга? В дневнике не было даже намека на причину, лежащую в основе этой трагедии — потому что иначе как трагедией, это не назовешь, когда двое людей, так любящих друг друга, вынуждены отказаться от своего счастья. От счастья, которое принадлежало им по праву.
Всякий раз, перечитывая дневник, в особенности его последние страницы, Вероника чувствовала, как жалость к матери переполняет ее до краев, заглушая на какое-то время даже ее собственную боль. Бедная мама! Сколько она выстрадала, расставшись с Габриэле, и как жестоко должна была страдать сейчас, узнав о том, что она, Вероника, стала его возлюбленной, если снова пыталась наложить на себя руки… Разумеется, теперь она понимала, почему мать пыталась лишить себя жизни, понимала и всей душой сочувствовала ей.
Подобное сострадание с ее стороны было бы несколько странным, если бы она ревновала Габриэле к матери. Но боль, которую она испытывала, имела мало общего с муками ревности. К прошлому не ревнуют. А история любви, которую мать описала в своем дневнике, имела место в далеком прошлом, в те времена, когда ее, Вероники, еще не было на свете…
Она страдала от того, что не может стать героиней этой истории, пережитой ее матерью, что мать пришла первой, а она опоздала. И это сознание собственной беспомощности перед лицом времени и судьбы, сознание невозможности своего превращения в двадцатилетнюю Констанс, его первую и самую сильную любовь, было намного мучительнее ревности.
— Я опоздала, — прошептала она, прижимаясь пылающим лбом к прохладному стеклу, за которым синела августовская ночь. — Но почему, почему я не могла быть ею?.. Я бы сумела сохранить нашу любовь, ни за что не поступилась бы нашим счастьем — я боролась бы за него до последнего. До последнего.
Услышав приглушенный стук в дверь, она слезла с подоконника и, захлопнув дневник, положила его на тумбочку возле кровати, рядом с Библией, подаренной ей монахинями.
— Войдите, — сказала она, догадываясь, что это сестра Тереза, та самая монахиня, которая пустила ее в монастырь. В благодарность за теплый прием, оказанный ей здесь, Вероника пожертвовала большую сумму на нужды монастыря. Монахини посматривали на нее с интересом: что же могло заставить эту красивую, богатую девушку искать прибежища в их монастыре? Лишь сестра Тереза не проявляла подобного любопытства — в ее красивых орехово-карих глазах Вероника читала только симпатию и понимание.