Острее шпаги (Клокочущая пустота, Гиганты - 1)
Шрифт:
Вот тогда непроизвольно слагался его "Альпийский сонет", дошедший до нас благодаря счастливо найденной страничке дневника Луизы Ферма, стремившейся понять мужа.
Только спустя столетие после Ферма напишет великий Гёте о том, что "пока поэт выражает свои личные ощущения, он еще не поэт. Но как скоро он усвоит мир и научится изображать его, он станет поэтом. Не зная этих слов, Ферма все еще не считал себя настоящим поэтом, а потому не стремился публиковать свои стихи, ограничиваясь чтением их близким людям, лишив тем самым последующие поколения знакомства со своей поэзией.
Однако сплав поэзии с математикой он считал
Под впечатлением величественного спокойствия и тишины гор Пьер Ферма натянуто принял общество двух англичан, с которыми вместе по укладу пансиона они с женой оказались за одним столиком.
В особенности пустым выглядел один из них с высокомерной светской болтовней и заготовленными комплиментами даме их стола, Луизе.
К счастью, второй англичанин оказался не кем иным, как хорошо известным Ферма по переписке через аббата Мерсенна Джоном Валлисом, профессором геометрии Оксфордского университета, с которым можно было говорить на математические темы. Правда, Ферма не назвался по имени, поскольку англичане не поинтересовались, с кем вместе сидят за одним столиком.
Ферма слишком уважал жену, чтобы лишить ее такого развлечения, как общество сэра Бигби, изощрявшегося в знаках внимания и ухаживании за нею.
Выяснилось (англичане охотно говорили о себе), что сэр Бигби, в прошлом ученик Джона Валлиса, окончил Оксфордский университет и до сих пор считает себя математиком, хотя поддержка, в свое время оказанная им Кромвелю, возвысила его теперь до положения помощника военного министра.
В непогожий день обычные прогулки стали невозможными, и Ферма с Валлисом вернулись из-за грозы, едва не промокнув до нитки. Вечером Пьер Ферма с Луизой, жалующейся на головную боль, сидели с англичанами в голубой гостиной.
Сэр Бигби, видимо, перешел к штурму выбранной им жертвы и решил ослепить ее блеском своего генеральского мундира, придя в гостиную даже со шпагой на боку, что Ферма отметил про себя с внутренней усмешкой.
Но когда разошедшийся английский лорд и помощник военного министра стал вещать, потряхивая шпагой на дорогой перевязи, всякая усмешка, и внешняя и внутренняя, у Ферма исчезла.
Только привычная для юриста выдержка позволила ему не прервать английского лорда, сначала прославлявшего революцию и борьбу за справедливость, воплощаемую, по его словам, в великом Оливере Кромвеле, лорде-генерале, как он его называл, может быть желая подчеркнуть, что он тоже лорд и тоже генерал. После подавления движения ловеллеров и диггеров, этих низших слоев общества, тянувших "грязные руки к власти", и установления единовластного протектората вождя, решающей для судеб мира теперь стала собранная им в один кулак сила.
– И он, ваш Кромвель, грозит войной Европе?
– спросил Ферма.
– Не Европе, а угнетателям европейских народов. Да, если хотите, сударь, то войной.
– Как же сочетается война с ее узаконенными убийствами с представлением о справедливости, насаждаемым господином Оливером Кромвелем?
– Вопрос наивный, но заслуживающий разъясняющего ответа, сударь. Дело в том, что... (не знаю, насколько это будет близко вам для восприятия)
– Вы не оговорились, сэр? Война - благо?
– переспросил Ферма. Война, а не мир, не благоденствие?
– Нет, нет! Сэр Бигби не оговорился, - поспешил разъяснить Джон Валлис.
– Мы часто с ним спорим, но, я думаю, полезно будет попросить его обосновать свою мысль.
– Охотно, профессор! Я привык с давних лет давать вам объяснения еще на экзаменах в Оксфорде.
– Да, да, - кивнул Джон Валлис, - но там была математика.
– И здесь та же математика, если иметь в виду точность выводов, которые я берусь доказать, как любую из теорем Евклидовой геометрии. Вы говорили, сударь, о благоденствии и мире, но должен вам сказать, что есть вещи поважнее мира*.
_______________
* Эта мысль была высказана британским генералом на три с
четвертью столетия раньше, чем в наше время (когда она звучит уже
угрозой самому существованию человечества) американским генералом
Александром Хейгом в бытность его государственным секретарем в
администрации президента Р. Рейгана. (Примеч. авт.)
– Важнее мира? Что может быть ценнее сохранения жизни?
– Торжество силы! Только сила направляет разум человеческий, только опасность, в которую человек попадает благодаря благостным, пробуждающим его скрытые возможности войнам, заставляющим его собрать и напрячь все силы, думать, искать, изобретать. Даже великий Архимед делал свои изобретения ради военных успехов родных Сиракуз. Человеческий ум, джентльмены, ленив и неподвижен в своей сущности. Нужно загнать его в угол, дать ему встряску, чтобы пробудить его, заставить работать как бы под кнутом надсмотрщика, стегающего бездельников на плантациях в колониях. Только боль ран и потерь, стремление выжить, остаться живым, сохранить свои богатства, владения, самостоятельность, избежать рабства или чужой зависимости - вот рычаги, которые заставляют человека, как мечтал еще Архимед, говоря о точке опоры для своего рычага, поворачивать с его помощью мир. Нет занятия более достойного, сударь, более важного для развития человечества, чем возвеличивание нации и отстаивание ее достоинства, чем война!
– Ваша философия насилия как побудителя расцвета цивилизации не делает чести вашей нации, сударь, - возразил наконец Ферма.
– Что? Что вы осмелились сказать о достоинстве моей нации?
– поднял великолепные брови, готовясь вскочить с кресла, сэр Бигби.
– Джентльмены, джентльмены! Прошу вас! Не стоит так обострять вопрос, - пытался смягчить спор профессор Валлис.
– Нет, профессор, господин француз заставляет меня отнестись к затронутому вопросу о достоинстве нации со всей серьезностью, поскольку это граничит с вызовом нам, англичанам.
– Вы совершенно правильно поняли меня, сэр. Я делаю вам вызов! раздельно произнес Ферма.
– Каков бы он ни был, мы принимаем его!
– запальчиво произнес сэр Бигби, вскакивая с места.
Но тут произошло замешательство. Луиза, весь день жаловавшаяся на нездоровье, прижав платок к глазам, не в силах, очевидно, дальше сдерживать нестерпимую головную боль, выбежала из голубой гостиной.
Ферма проводил жену до лестницы и вернулся:
– Я делаю вам вызов, джентльмены, как представителям английской нации и как математикам.