Остров гуннов
Шрифт:
Аспазия попросила проводить ее на репетицию, манерно, но естественно подав руку. Савел проводил нас обреченным взглядом.
Театр-ристалище Аспазии был недалеко – у подножия холма, где проходят вече и парады, и зрители размещаются в амфитеатре по склону. По дороге она говорила неспешным голосом, величаво уводящим из повседневных забот, и я поражался, что средневековая женщина может быть высказывать такое:
– Мы шуты, говорящие правду, которую гунны принимают за шутку, потому что правда страшна. Согласна с тобой, что катарсис у них простой: замирание сердца в сценах любви и измены, убийств и обреченности героев, а потом ничего не происходит. В смыслах они
Я позавидовал Савелу. Недаром гунны считали Аспазию выдающейся женщиной, а ее враги – ведьмой. В ней была дивно сверкающая алмазом глубина женского ума, с такими я робел, как кролик, чувствуя в них что-то большее, чем есть во мне. Видимо, она глубже Ильдики.
Женщины кажутся глупыми, потому что прельщаются самым броским – нарядами и косметикой. Неискоренимо хотят понравиться мужчине-самцу, чтобы рождать новую жизнь. И в этом их правота. Такая глупость не мешает уму.
Женщину всегда боготворили мужчины, наверно, с древних времен. Почему здесь закрывают ее тело по самую шею? Думаю, это что-то опереточное. В Персии жены дома сбрасывают паранджу и бьют скалками трусящих мужей. Непонятно, откуда у гуннов появилась идея, что она не чиста, источник греха. Как можно так относиться к женщине, ведь благодаря ей существует род человеческий, она земля, а мужчина – по крайней мере, жалкий дождь, орошающий ее, чтобы мог развиться плод. Это жуткая ревность – сестра любви. Может быть, их апостолам, до того, как они ими стали, наставляли рога?
Мне было совестно перед Савелом. Да, отчуждение женщины – это другое. Тут уж ничего не поделаешь, если сердцу девы нет закона. Но моя раскрытость Аспазии устраняла пустоты в мире, и казалось, что во всех разделенных сообществах есть что-то единое – общая тревога и желание близости. Она мне показалась маяком – увидел его в тумане, и сразу стало легко: жизнь моя может быть сохранена.
Странно, по сторонам улицы на заборах цвели ветвистые розы.
18
Нам не хватало госресурса, то есть поддержки государства. Наш энтузиазм почему-то пропадал в недрах государственных органов.
«Мы вас услышали», – обычно говорили высокопоставленные чиновники, и дальше ничего не происходило. Теодорих передал через секретаря, что ресурсов у него нет.
Я вдруг понял, что нас не слышат те, кто якобы приветствовал освобождение народа, а теперь захватил власть. Мы упустили шанс. Да и был ли он при существующем раскладе пассионарных сил?
В части общества шло брожение. Хотели перемен. Это снова грозило разделением на враждующие стороны.
От неизвестных приходили угрожающие записки, что сожгут все, что понастроили пришлые.
Я не ощущал подлинной внутренней потребности соратников в строительстве того рая, которого хотел. Это было какое-то приближение. Беда была в грубой материальности воплощения этой идеи.
Экополис считали воплощением земных плотских радостей. А я видел в нем нечто безграничное. По-настоящему меня могла возносить нематериальная идея безграничной близости со всем живым во вселенной, строительство духовного храма. А без отклика мой энтузиазм гаснет.
Все, что не так, было скучно и неинтересно. Когда пуст, кажется, что нечего делать, и время течет медленно, почти останавливается, становясь слабым, профанным.
Неужели тщетно мое желание добиться воплощения моего замысла, чего-то невыразимого, что не могли понять другие?
– А разве мы не строим духовный храм? – спрашивал Эдик.
– Боюсь, что нет, – отвечал я. –
Пан держался независимо.
– Виж, – говорил он казначею Алепию. – Философи изражают сомнения всички от начала.
– Пусть себе, – ответствовал Алепий. – Им это важно, значит, нужно.
Поражало полное душевное спокойствие уверенности строителей, создающих свой уголок материальной свободы навечно. Словно это был предел их мечтаний, чтобы в новой атмосфере успокоиться навсегда. Этот этап их жизнедеятельности казался им последним.
На наших вече говорили только об одном смысле жизни, понятном обывателю, – делании добра друг другу, помощи неимущим и обездоленным, понаехавшим сюда в поисках отдушины от угнетающих налогов, невнимания чиновников, равнодушия живущих по своим отдельным клеткам соседей. Словно в добре была конечная цель. Я бы мог подумать, что это профанное восприятие «шестидесятников» в культуре моей родины.
Эдик восторгался.
– Что еще тебе нужно? Мы строим уголок нашего будущего, кусочек счастья. Это и есть наша судьба.
Я цитировал стихи: «Отдыхает нутро примитивно. Так живем мы в нашем раю – новизны ли окраина дивная, то ль беспамятства страшный уют?»
– Това е глупость! – ворчал Пан. – Че другое необходимо, когда имам любимую работу и кусок лепешки?
На лице Алепия было выражение, что и боги могут сомневаться, где-то на недоступных высотах.
Эдик, сняв очки, с интересом смотрел на меня.
– А ты знаешь что-то другое?
– Чтобы изменить что-то, нужно понять, что ищешь.
– Ты думаешь, как сторонники власти. Говорят, что мы не знаем, что делаем.
Это было правдой. Власти были недовольны самочинными преобразованиями в провинции. И не только из-за неприятного чувства, что из их рук уводят что-то, чем владели, угрожают их надежному сидению в креслах.
Иногда возникало сомнение: зачем это мне – стремиться строить духовный храм, о котором сам имею смутное представление? И это я, никогда не желавший тащить какую-либо ношу, и даже не знающий, хочу ли полной свободы!
– Поражения не должно быть, – уверенно говорил Эдик. – Мы все отстоим. У нас общественное движение. Общественное! Такую силу не сломаешь.
– Конечно, – сказал я. – Только жаль, если не получится.
Эдик вздохнул.
– Тебе нужна женщина.
Аспазия стала устраивать на территории Свободной зоны представления для поселенцев. В основном это были древнегреческие драмы.
Однажды прибыла вся ее труппа в фантастических аллегорических масках зверей. И дала карнавальное представление, поразительно простое, без излишеств декорации и света. Это была «Лисистрата» Аристофана. Она собирает всех женщин, в том числе гиксосок, и убеждает отказаться спать со своими мужьями и любовниками до тех пор, пока они не заключат мира со Свободной зоной. Мужья изображались сатирами в уродливых масках, с накладными животами и горбами, задами и кожаными фаллосами, поднятыми вверх. Их толпа, бессмысленная и беспощадная, в дионисийских танцах преследовала женщин перед Пропилеями, ведущими к крепости – Акрополю. Акрополем было главный терем в усадьбе Святого Прокла. Мужи пытались хватать женщин, но они спрятались за высоким забором в доме и заперли замки и затворы (если это намек на нашу усадьбу, то у нас не было не только ограды, но и замков). Женщины дали торжественную клятву не принимать ни мужей, ни любовников. Хор пляшущих сатиров бросился с вязанками хвороста, чтобы поджечь Акрополь. Женщины умоляли: