Остров гуннов
Шрифт:
На территории Академии строился парк для бесед с учениками на природе, с огромным кружащимся «колесом» с сиденьями, где воочию показывалась катастрофическая кривизна вселенной, пьяня восторженные головы.
В обучающий парк входило старинное городище, обнесенное острыми кольями, – музей, воспроизводивший национальные традиции времен перехода кочевников-номадов на оседлый образ жизни. Кузнецы у горнов ковали старинные замки, скобы и соединения для дверей и ворот.
Для преподавания пригласили независимых мыслителей, нежелательных на большой земле. В плане также предусматривались школы с новыми способами обучения. Мы ушли от бессмысленной идеи формирования в бурсе унифицированных стандартных индивидов, готовящихся для маршировки в туменах. Конечно, я использовал идею моей родины, ставшую там банальной, – зажечь в мальцах факел, чтобы они искали истину сами.
Всякий раз, когда я приезжал сюда, в Свободную зону, на меня веяло чистым воздухом родины. Антитела, вырабатываемые этим воздухом, могли вылечить раковые опухоли средневековья.
Раньше я страдал от одиночества в обществе гуннов, и самого чуть не засосала их среда. Но сейчас необъяснимо возник подъем всех сил, хотя строил Экополис не для себя.
В моем мозгу замыкались контуры нейронов, перерождались в неведомое духовное наслаждение, приводящее в состояние подобное экстазу. В мягкую посадку на зеленую поляну бессмертия, где все исчезает в неведомой новизне света единого, где нет человеческих понятий приязни и расположения, а только слитый в одно исцеляющий мир.
Нет идей лучше сада, наверно,
Как остры ароматы времен!
Там, в истоках этих безмерных,
Не на этой земле я рожден.
Что-то помимо меня рационального, с унылой логикой существования и боязнью смерти. А значит, существует другое измерение, вне логической парадигмы, которой привержена вся предшествующая культура. Вселенная, превосходящая мирок человека, в которой есть ответ на вопрос о высшем смысле человеческих страданий. И это не вопрос о стоицизме, мужестве преодоления зла, а иной, исцеляющий суицидального человека.
Было что-то отрадное представлять, что поверившие в нас гунны будут жить здесь. Наверно, был готов стать выразителем народных чаяний. И видел сплошную расположенность к себе. Даже если бы этого не было, все равно любил бы всех.
Тогда я спешил, чувствуя, как текут минуты, не успевая воплощать творческие идеи – ужас! На солнечных часах стрелка неумолимо двигалась, обрывая время для ночи и сна. Правда, это не время, а толчки моего нетерпения, рождающие метафоры, как говорил Набоков.
Главные лозунги у нас были: «Чистота тяла и души», «Хармония дома и земи», «Прост живот», «Духовность и свобода веры».
Это был знакомый гуннам возврат к чистому, естественному образу жизни первых оседлых поселенцев с общей судьбой. Снова возродилась древняя легенда о Великой Лани, приведшей гуннов через залив Меотиду в Эдем.
Я обучал последователей современным терминам:
– Это у нас называется «экологическим сознанием», создающим ноосферу. Ноологией.
Для неофитов это было здорово и непонятно.
Я понял, что пытаюсь воссоздать мою родину.
Эдекон, ставший председателем независимого движения, горячо взялся за демократизацию Свободной зоны.
Прошло время, когда он жил в неясной печали утеса над океаном, где собирались «неоградные», теперь возродился в невероятной полной свободе после катастрофы. И в его стихах было новое настроение, типа:
У всех времен распахнута душа
И на земле рабов грядет наука,
И сквозь пропеллера стрекозий шар
Дивишься, бездной кривизны испуган.
Он придерживался вычитанной у великих гуманистов первой коммунистической идеи – свободного фаланстера. Только без ходьбы строем. Было отменено единоначалие – источник авторитаризма, всем управлял коллегиальный совет. Созданы правила, где главным стал новый корпоративный патриотизм, свобода прихода и ухода сотрудников, принятия на работу и увольнения. Была установлена плата, каждому по труду, что стало ежемесячной угрозой бюджету и возбуждало зависть. Долгосрочное планирование стесняло свободу действий, и решения принимались в свободном энтузиазме, то есть стихийно.
По усадьбе раздавался зычный бас Пана, исполнительного директора, он поспевал везде. Освободился здесь, на воле от морока сидения в Органе пророчеств, оторванного от привычной скотоводческой жизни, раскрыл властные организаторские способности, которые обнаружил в себе при перегоне стад. В нем осталась лучшая унаследованная черта чиновника – соблюдать дисциплину, что бы ни случилось. Вольнолюбивым неофитам это не нравилось, они жаловались на его притеснения.
Поздним вечером он оправдывался:
– Всички согласую план, който ми даде! Но работяги някои непокорны, всяк стремится быть командиром. Добре, работают по совести.
И я шел улаживать конфликты.
Пан – грубое подобие моего желания видеть себя успешным, значимым для других. У него какая-то спесь от причастности к пришельцу из будущего, и стремление доказать, что отдает все силы. И в то же время непонимание, чего шеф хочет, и что говорит, и страх оказаться перед ним не на высоте.
17
Мы по-прежнему встречались с моим старым приятелем Савелом. Он потерял жену, не успевшую выбраться из-под пепла Колоссео, и все свое движимое и недвижимое, достаточное для отрадного обитания в своей скорлупе. Теперь он жил в палатке.
– Вулкан многое из меня выжег, – признавался он. – Может быть, саму жизнь.
Действительно, у него уже не было двусмысленной ядовитой улыбки, делающей его лицо неискренним.
Долгое общение со мной не прошло для него даром. Я с удивлением заметил, что он превзошел учителя: быстро освоил и самодеятельно развил некое подобие современной мне философии, которую я ему как мог излагал, и проникся постмодернистскими идеями, то есть что любая истина относительна.
Наверно, благодаря выпытыванию у меня идей будущего, то есть моей родины, он стал выдающейся личностью среди гуннов, и мог хитро играть с их верой и предрассудками, скрытно высмеивая их.
Эдик не терпел его.
– Что ты с ним возишься? Он же циник, не верит ни во что, и продаст, если ему надо.
– Я хочу понять – не его, а себя.
– Разве тебе еще не ясно?..
Я увидел Савела прежним скептиком, но теперь уже задумывающимся, без напора самоуверенной мысли. Он грустно проговорил: