Остров гуннов

Метлицкий Федор Федорович

На моей родине давно изменилось это убежище свободы. Странный холодный ветер современности выветрил иллюзию исцеления в семье. Человеку захотелось распахнуть душу всему мирозданию, манящему невиданной кривизной великих катастроф.

Это сбрасывало с пьедестала бессмертия даже любовь – полет в метафизическую безграничную близость, после становящуюся будничной привычкой. «Звезды» попсовой эстрады обычно не хотят иного, кроме той безграничной любви, забывая, что она проходит. Но иллюзия ее бессмертия, наверно, лечит, как вера.

Я внезапно уходил в себя.

И мы замыкались, как будто навеки.

Боль и жалость к другому объекту возникает, когда долго притираешься к нему. У меня было чувство любовника, прожившего с женщиной недолго, но связь оборвалась, еще не придя в состояние прочной успокоенности давно жившей пары, для которой смерть одного означает смерть другого, – нет, все было отчаяннее и легче. И только свежий ветер, откупоривающий семейную ячейку, мог снова оживить связь.

– Прости, если можешь, – однажды сказал я безнадежно.

И она ушла. Наверно, меня уже ничто не утешит. Я не мог забыть Ильдику.

* * *

Новый вождь Теодорих II пригласил нас в свой дворец. Мы встретились с ним перед предстоящим всенародным вече по случаю празднования очередной годовщины великого Спасения.

Тут все было, как у прежнего шаньюя. Множество помещений администрации, одинокий бассейн, тренировочные снаряды. И гурьба охранников.

Тео был одет официально, в парчовой накидке, расшитой золотом, на голове золотой обруч с зубцами, похожий на корону. Его остроносый профиль хорошо ложился на медаль, которая сейчас чеканилась на золотых монетах. Он приобрел новые черты, стал властным и раздражительным. Потому что столкнулся с новой бюрократией – безответственными недоучками, норовящими урвать что-то для себя на хлебных местах.

Мы стояли перед ним, как на приеме. Старейшина движения «неоградных» Эдекон, с открытым лицом и волнистыми волосами до плеч, в распахнутой свободно фуфайке, кося в сторону подслеповатыми глазами, говорил:

– Давно пора открыть шлюзы, дать свободу.

«Неоградные» одобрительно загалдели.

Тео вздохнул.

– Хорошо бы… Да, все возрождается снова, как птица Феникс. Что бы ни делал, как бы ни применял власть. Жизнь меняется не так скоро.

– Еще не прошел момент, когда можно полностью обновить власть. Мирными средствами.

Тео пояснил:

– Где мне взять специалистов управления? Других у меня нет. Приходится строить из старого материала.

Я сказал:

– Профессионализм возникает, когда принимаешь дело близко к сердцу. Как мы.

– Это не ответ, – заволновался Эдик, еще больше кося глазами. – Что дальше?

– Что дальше? Будем постепенно добиваться процветания, свободы и демократии.

– А за это время вы начнете защищать себя, и переродитесь.

Тео строго спросил:

– У вас есть программа? Отдай вам власть, и за это время, при нашем ускорении жизни, может рухнуть мир. Вы будете у меня советниками.

– Есть такая программа! – воскликнул Эдик. – У нашего пришельца.

– Я вам отдал восточную часть Острова. Вот там и экспериментируйте.

Тео скептически усмехнулся. Пусть попробуют построить свое общество, какое жаждут. Какая самоуверенность – считать, что сами справятся! Что они знают о том, что происходит? Да, возможно, они уверены, куда надо идти. Скорее, это слепое желание обновить наступившее однообразие, все равно каким путем. Все еще жива мечта об освобождении! О прекрасной жизни! Сколько раз это было…

Конечно, было бы облегчением – сбросить тяжесть ответственности на соратников. А что дальше – с историей? Нет, полностью довериться соратникам нельзя.

Я почему-то молчал. Разочарованно думал: для одних история – это времена, когда можно спрятаться на бездельных полянах суверенной природы, чтобы сохранить свою идентичность, а для других – бесшабашное взятие на себя безответственности, чтобы накуролесить такое, что со священным ужасом запомнит память веков.

– Ты бы пришел к нам, Тео, – просил Эдекон. – Увидел бы, что мы уже совершаем мирный переход к новому типу общества! Пусть в отдельно взятом месте.

– Возьмемся за руки, друзья, – процитировал Тео слышанного от меня барда из моего времени. – А то пропадем поодиночке.

– Не изображай из себя гностика! – умолял Эдик. – Только будешь копить недовольство и злобу на всех.

– Это верно, – зазвенел обидой голос Тео. – Может быть, бросить все? Буду оттаивать, пока вы будете разрушать Систему. Главное не в этом. Будет ли жить го– сударство? И дадут ли?

Он фыркнул. Некомпетентные в борьбе соратники, не знающие, что такое управлять страной, хотят быстро установить то, что только проклюнулось!

– Хотите, чтобы я был связан по рукам и ногам полной демократией? Чтобы не смыслящее большинство диктовало, что будет дальше? Мне не хочется жить, повинуясь дикой вольнице.

За время властвования Теодорих открыл: человек по сути – существо малограмотное в стремлении изменить жизнь общества и одолеть внешние препятствия (речь не о тех, кто ничего не хочет менять). Привыкает все делать через задний проход. Но удивительно живуч и изобретателен только в своем узком стремлении выжить и встать выше других. Даже не особенно стремится на стезю коллективного выживания, не говоря о целесообразности поведения для оптимального общего жития. Не хватает ресурса, вложенного в его мозги природой. Если бы мы постоянно не ломали дров, история не была бы пустым круговоротом неиспользованных возможностей. Наиболее талантливые постигают что-то на своих ошибках, причем порой роковых для целых народов (вожди, политики).

Я все еще болезненно ощущал Тео своим, из свободного круга, связанного с моей любовью к Ильдике. Что-то в его словах было верно. Вспомнил мою прежнюю родину. Народы Кипра, Сирии, Украины тоже взяли в свои руки свою судьбу и пропитание, чтобы очутиться в полном дефолте. Народы Ливии, Египта разобрались с диктаторами, и, наконец, погрузились в хаос пальбы друг по другу. Отвязный народ России, выходивший на митинги с чистым взглядом родственных глаз, победил, а жизнь все равно потекла по прежнему руслу.