Остров гуннов
Шрифт:
– Во всем виноваты гнилые корни, породившие вашу систему.
– Согласен, – сказал шаньюй. – Начало было не очень моральным. Но что теперь делать? Мы не знали другого пути, кроме того, что получили от предков. Создана устойчивая система, не дающая государству рухнуть в хаос. И теперь нет иного пути, как отвести от бездны.
– Мне жаль вас, – с горечью сказал я. – Невозможно долго жить в системе, в которой нет света. Это не проект в будущее.
– Я не против, – вздохнул шаньюй. – Но где выход?
– Не в том, чтобы вы держались вечно.
– Так подскажите, – играл со мной он.
Говорить с ним надоело.
– Я мог бы поведать вам, что произойдет в будущем. Правда, оно тоже не даст ответа.
– Вот-вот. Есть ли оно вообще? Взгляните на историю, она всегда одна и та же – кто бы ни пришел к власти, все скатывается в одну колею.
– Вашей истории конец. Это уже не зависит от вас.
Он нахмурился, видимо, потеряв интерес.
– Жаль, что вам нечего предложить. Кстати, куда ваши спрятали Ильдику?
Я вспомнил все.
– Разве не вы убили мою жену?
Шаньюй оторопело посмотрел на меня, и на его лице проглянуло страдание.
– Уберите, – устало сказал он и сделал отстраняющий жест рукой.
И вот я лежу на каменном полу в тюрьме, той самой, что видел на службе из окна, занятый своим мироощущением. Не думал, что окажусь здесь!
Убийца-природа не вызывает ненависти, но невозможно смотреть в глаза сознательному убийце.
Так история расправляется с теми, кто стоит на пути завоевателей, становящихся легендами. Изменить что-то значит совершить почти невозможное – изменить историю этой страны, стать достойным себя, чтобы понять тех, кого мы готовы простить. Но и в этой невозможности есть тепло бесконечной надежды. Убийца же природа не оставляет надежд, даже самой истории.
Мне было уже все равно – пожирающий поток времени остановился. Я уединился здесь, в ране воспоминаний об Ильдике, похороненной в пещере замученных предков в обители старца Прокла. Вспоминал, как мы с ней шли вдоль покрытых вьющимися розами ажурных оград, и этот путь казался вечным. Где взять силы, что помогли бы туда вернуться?
Не знал, что она вошла в меня так глубоко. За короткое время прожил с ней все, что должен был прожить мужчина с женщиной, в любви, ревности, ссорах и даже ожидании рождения нового человека, и цикл замкнулся.
Я умираю. Это не смерть, – повторял я. – Это лишь силы гаснут на солнце.
То, что держало меня, куда-то исчезло, я был пустой оболочкой. И не мог представить, как встану на следующий день, буду есть баланду, о чем-то думать. Тяжелый камень тянул и тянул вниз, туда, где можно спокойно вытянуться и замереть.
И вдруг без усилий вспомнил родину – прежнюю жизнь: сборище сослуживцев в офисе, шкафы с файлами, журналы и сборники, собранные мной в командировках на конференциях, – привычный и ясный мир ухода от мыслей об одиночестве. Я задумывал международную конференцию об экополисах, которыми должна быть покрыта вся страна, чудесные сады грядущего земного рая, – синтез всего, что наработал за всю жизнь, плутая в тупиках мысли, и в озарениях.
И возвращение домой, в уютное одиночество квартиры, где уже не было ничего, привязывающего нас с женой, потерявшей ребенка, и сны: вот моя доченька, которую держу на вытянутых руках, ее испуганное лицо, и она уплывает в темные воды. И отдалялся оглушающий ясный гул на работе, тускнело мое чудесное дело. После смерти ребенка мы лишились многого, что дано человеку для полноты жизни: перестали встречать новый год, не могли слышать счастливый смех детей, видеть простые радости семьи, да и мы с мамой стали уже не так нужны друг другу, разве для оберегания друг друга. Однажды она сказала: «Давай разойдемся».
В юности хотел, чтобы меня понимали, и потому любили. О моей любви к другим, конечно, речи не шло. За что мне любить их, и за что им любить меня, если наше лучшее застегнуто на все пуговицы? Наверно, и не надо.
Права была Ильдика, что я не люблю людей. При таком складе натуры не мог иметь много друзей, кроме родных, которые за меня могли бы вилами заколоть, и самых близких. Но мне дает радость жить расположение к людям, так и живущим тысячелетиями в темноте и нищете, несмотря на энергичные преобразования, затеваемые властью. Я сострадаю их боли и тревогам, чувствую в них неведомый мир, который еще предстоит открыть, или никогда не открою. Достоевский болел за всех, это было сострадание и возмущение, но не та любовь, о которой говорю.
Есть разные градации расположенности к ближнему.
Например, русский в любой стране распознает своего соотечественника, и от радости выпьет с ним.
Чиновник по своей обязанности, может быть и нехотя, делает положенную ему часть добра, отметая то, что ему не предписано.
Признательный больной несет дорогой подарок своему доктору.
А за что мы так расположены к ребенку, мудрым старикам? Почему не можем не помочь упавшему? Есть тепло нравственного закона внутри нас.
Но есть особое чувство, что только и может исцелить душу. Не знаю, как его назвать. Может быть, близость любви, самой интимной, ибо мало кто может до конца понять ближнего. Так полюбить можно только женщину, и самых близких, но по-другому.
Любовь – это не только счастливая общность, но и трагедия, которую должен пережить только сам. С потерей любимых все остановится, буду помирать на старом продавленном диване, который не хотел менять.
И снова возникли строчки, горчайшие и отдающие надеждой.
Схоронено мое горе,
как Атлантида – на дно,
в глубины любви, которой
достичь никому не дано.
Так искренно, так ненароком,
и грубо, кому не лень,
так в душу лезут жестоко,
что делают только больней.
И что ни слово – все мимо.
Сочувствие – ложь выдает,
по ране словами чужими,
как будто булыжником, бьет.
Кто вылепил нас из глины,
вдохнул безрассудность любви,