Остров гуннов
Шрифт:
Среди олигархов-строителей выделялся мой старый знакомый купец-ростовщик с круглым щетинистым лицом и бегающими глазами, он по-прежнему финансировал строительство теремов и хором для богатых, наживающихся на поставках.
Мы же, оставшиеся «неоградные», обустраивали восточную часть Острова-2, с густыми лесами, осетровыми реками и пустынным берегом океана. Свободную зону, отданную нам для экспериментов, чтобы на ней построить автономный и самоуправляемый гармоничный мир.
Это было, когда я выходил из амнезии – сна разума, в котором был погружен вместе с гуннами.
Мои рассказы пришельца о потерянной
Рассказывал о естественной свободе, в которой живут люди моей страны, где нет вранья и лицемерия, жуткого холода в отношениях между людьми. О прекрасных женщинах, избалованных почитанием мужчин. О чудесах познания: новых идеях устройства мирового сообщества; открытии клетки жизни, расшифровке генома человека; «антропоцентрическом повороте» в философии, отвергшем разделение мира на объект и субъект, превратив рациональную науку в единый взгляд на человека; о всемирной информационной паутине мгновенной связи – интернете; о высадке на луну человека, впервые увидевшего нашу планету, похожую на маленький сапфир, который можно закрыть пальцем руки, и аппарате, оседлавшем летящую вокруг солнца с бешеной скоростью комету, на ее мертвой поверхности собравшем доказательства, что жизнь была принесена из космоса. И о диковинных животных-экстремалах, живущих на дне океана у «черных факелов» вулканов.
Конечно, моя исстрадавшаяся душа приукрашивала будущее, из-за постоянного одиночества в средневековье. Я поддерживал в себе эту иллюзию. Видимо, в «отключке» амнезии срывал цветочки на высоком плато всего прекрасного, что было на родине, и все тяжелое забылось. Так люди запоминают в своей жизни только хорошее. А теперь осознал иллюзию, но пусть гунны будут думать, что будущее прекрасно.
Они слушали, забыв обо всем, но тупые, очнувшись, становились недоверчивыми, снова подозревая во мне хитрую темную силу.
Продвинутые же были покорены открытием неведомых благ будущего, и были согласны пойти за мной.
Новые идеи стали распространяться, как огонь по сухой, жаждущей свежей смены траве. Благодаря отчасти и мне, чем горжусь. Время убыстрилось, умнейшие ученые мужи стали развивать науки о духе, хотя они входили медленно в неповоротливую толщу гуннского сознания.
Самое странное то, что называют «отставанием психики от времени» – непостижимые завалы в мозгах, мешающие постичь переворот в сознании в результате появления новых идей, или сформулировать опыт памяти. Наверно, виной тому пришедшая на смену эйфории спасения глухая отделенность друг от друга в своих заботах, от изолированно кипящих деяний.
Я вспомнил мое детство в потерянной родине. Еще застал зарево самой жестокой войны тысячелетия, ставшей последней в истории, потому что человечество, наконец, осознало, что это такое. Поезд, который нес нас на край земли через разорванный воздух надежды. В холодное небо бездомно смотрел – эпоха войны в нем темнела жестоко. Я знал – надо жить, для неведомых дел, теплушкой продленья несомый к востоку.
Это предопределило мою судьбу – убегал в иные области безграничной близости к миру, видимо, навеянные вечно сияющим заливом, над которым вздымался наверх, на сопки мой родной городок.
Как всякий ребенок, я был расположен к загадочным другим людям, поддавался
Короче, был всеотзывчивым одиночкой.
Оттуда возник страх обнажиться. Стал одним из тех, кто до последнего обходит острые углы, задыхается, пока не дошел до дна, чтобы, наконец, отчаянно оттолкнуться и выскочить пробкой из воды. Не мог говорить открыто, хотя мог бы многое сказать, о чем все молчат. Даже здесь, на острове – о странном желании гуннов видеть в святых мучениках летописей лишь слепое благородство стоиков, как будто это конечная цель цивилизации. О желании видеть в искусстве лишь нравственные смыслы, словно на них кончается существование. Об официальном вознесении трудоголиков на пьедестал, когда не видно смысла, ради чего нужно так корпеть. И почему нужно восхищаться победами в войнах – кровавом и омерзительном деле, хотя есть иные великие победы разума, как открытия в науке и культуре гуннской цивилизации.
И вставала в памяти моя бедная жена, или это Ильдика, с которой мы стояли на одиноком утесе? И снился умерший ребенок, иногда приплывавший во сне в какой-то темной воде, и в ответ на захлестнувшую меня безнадежную отраду молча и всепрощающе уплывающий в теплую тьму. Может быть, это наш не рожденный ребенок?
Это было так тяжело, что снова усилилась ностальгия. Не помогала даже Свободная зона, где я создавал уголок свободы и счастья.
Со скорбью я наблюдал за невинной красотой молоденьких девушек на экране теней. И понимал, что вряд ли уживусь с такими, и боялся любого сближения.
Меня познакомили с девушкой-добровольцем, их было много, приходивших работать в нашей Свободной зоне бескорыстно. Она привлекала сексуальным обаянием. Хотелось видеть в новой женщине нечто недоступное. Вернее, то, что за ее красотой, за наслаждением. Нечто вечно женственное, заложенное природой недостижимое, как мечта.
Новая женщина приняла меня в свое родное лоно. И я понимал, чем лечит жизнь, и как уходит острая боль по погибшим близким. Дорогое возникает от осознания неизбежности потери, и от самой потери. Что это такое? Почему живая материя, выпавшая из вакуума потенциального напряжения-энергии, так больно уходит обратно в ту пустоту?
Она смотрела на меня с восхищением. Из любимого мужчины я постепенно превращался в высшее существо, а она – в мою поклонницу. И уже не смела называть меня интимными словами.
Самоотверженность любовницы, исполнявшей мои любые желания, внешне раздражала, хотя понимал, что никто так не будет любить, и, может быть, помирать мне вместе с ней. Каждый из нас по-своему переживал неслиянность нашего существования – облегчающую длительность моих отлучек на работе, радостные встречи, и скуку долгого общения.
Я был холоден к ней. У нас не было детей – я не жалел об этом. Странно, а ведь был счастлив, когда узнал, что Ильдика беременна.
Ее же угнетала моя холодность, словно я украл ее жизнь.
Она привыкла быть полузатворницей на женской половине гуннского дома. Хранительница очага, как жены средневековья. Они не могут расстаться с мыслью о покорности, всем существом, мужчине, не зная, что это путь в тупик, так умирает любовь.
Семья, казалось мне, далеко ушла от традиции предков находить в ней убежище, единственно возможную отдушину внутренней свободы среди безразличного броунова движения остальных отдельных особей.