Остров надежды
Шрифт:
Часа через два, однако, поднялся встречный ветер. Он срывал верхушки высушенных морозом застругов и сугробов, и снежная пыль проникала повсюду, находя в одежде путников мельчайшие дырочки.
Но, несмотря на это, на душе у Ушакова было светло и радостно: начиналось то самое главное, ради чего он, собственно, и приехал сюда, на Север, — исследование не изведанного, не покоренного пока, студеного и враждебного человеку пространства. Болезнь позади, от нее осталось лишь сожаление о потерянном понапрасну времени. Начавшуюся пургу Ушаков встретил с досадой, но не такой, чтобы она могла изменить его планы или заставить повернуть назад. Единственное, что он сделал,
— Я не поеду, — сказала она. — Не умею двигаться назад, если уж решила идти вперед.
Ушаков почувствовал в этих словах что-то знакомое. Ему тоже всегда чуждо было отступление, если уж решение принято. Невольно вспомнились слова, сказанные еще в бухте Провидения Иероком, об умении не отступать от избранного пути и делать все, чтобы исполнить задуманное.
— Хорошо, пусть Нана едет с нами, — согласился он, хотя и заметил неодобрительные взгляды Анакуля и Етувги.
Интересно наблюдать, как начинается пурга. Сначала с вершин застругов и сугробов под воздействием поднимающегося ветра начинает стекать дымок пылевидного снега. Потом этот дымок струйками тянется вниз, и кажется, что множество белых, живых, длинно извивающихся змей пересекает нартовый путь. Они становятся гуще, насыщеннее, и вот уже скрываются в них лапы собак, потом и сами собаки словно погружаются в постоянно движущийся снежный поток, как будто плывут в белой реке. Снежное половодье становится все выше и выше, пока окончательно не закрывает упряжку. Оттого что ветер встречный, не видно — действительно ли идут нарты, или летящий навстречу ветер со снегом создают иллюзию движения. Это можно проверить только одним способом: воткнуть остол между копыльев нарты. Ушаков останавливает свою упряжку и делает остальным знак тоже остановиться. На лице уже — ледяная маска. Вот, спрыгнув с нарты, к нему подошла Нанехак, заботливо сняла лед с лица Ушакова:
— Надо быть осторожным.
Она натягивает поглубже на голову умилыка капюшон и поправляет вокруг лица росомашью опушку. Обзор резко уменьшается, но ведь и так мало что видно в этом молочном полусумраке. Чтобы не потерять друг друга, нарты связывают одним ремнем, и караван трогается.
Удивительно, но сквозь яростно летящий снег просвечивает голубое небо, и это рождает надежду, что буран скоро кончится. Сидеть на нарте приходится спиной к движению. Монотонность скольжения навевает сон, и Ушаков чувствует, что засыпает, даже видит какие-то скоротечные, быстро ускользающие из памяти сны… Просыпается он от ужасающего видения: ему кажется, что нарты падают с высокого обрыва. Он судорожно хватается за остол, втыкает железный наконечник между копыльями, но не чувствует привычного сопротивления. Что же это такое?
Он осторожно слезает с нарты и идет вперед, держась за потяг. Задние собаки спокойно лежат, зарывшись в снег. По тому, что их уже почти полностью занесло, можно догадаться: упряжка давно неподвижно стоит под пургой, равно как и остальные нарты.
Пройдя немного вперед, Ушаков не смог удержаться от громкого смеха: сидевший спиной к собакам Анакуль явно дремал, но сквозь сон не забывал покрикивать: «Хок! Хок! Хок!»
Все проснулись, смущенные тем, что русский умилык застал их в таком положении. Но через минуту они сами громко смеялись над собой.
Посовещавшись, поставили нарты кругом, а посередине соорудили палатку. Хотя и с трудом, но Нанехак все, же удалось зажечь примус, и через полчаса все, обжигаясь, пили вкусный, щедро сдобренный сгущенным молоком чай.
— Кто-то не хочет, чтобы мы доехали до северного побережья, — сказал Апар, тщетно стараясь вытянуть ноги в тесной палатке. — Послал на нас сон. Только Тугныгак способен на такса коварство…
Честно говоря, ссылки на козни Тугныгака порядком надоели Ушакову, и он резко ответил:
— Что бы ни задумал против нас злой дух, мы своего добьемся!
Апар глянул на русского умилыка и быстро согласился:
— Конечно, конечно…
— Не забывайте, что умилык его победил, — напомнил Анакуль. И невозможно было распознать по его хитроватому лицу, легкой усмешке: всерьез он говорит или в шутку.
— Давайте еще попьем чаю да и ляжем спать, — предложил Ушаков. — Завтра пораньше двинемся Думаю, ветер утихнет, и к утру нас нагонят Аналько с женщинами.
Сгущенное молоко замерзло. Приходилось топором разрубать пополам банку. Так и бросали одну половинку прямо в кипящий чайник, а потом уже вылавливали из него пустую полужестянку.
Ушаков заметил, что мороженый копальхен, моржовое сало и мерзлая нерпичья печень на холоде обретали необыкновенный вкус, да еще если их запивать крепким сладким чаем.
Перед сном Анакуль поведал древнюю легенду о сиротке по имени Бабочка, о поисках счастья в белой ледяной пустыне.
Ушаков сквозь дремоту слышал ровное, будто журчание тихого потока, повествование и чувствовал, как к нему возвращается прежнее здоровье, прежние силы, уверенность в себе.
Рядом лежала Нанехак. Она дышала настолько легко, словно ее и вовсе не было. Только тепло, ощущавшееся сквозь меховую одежду и согревавшее Ушакова, свидетельствовало о том, что она здесь.
Ушакову снилась большая река, над которой плыл молочно-белый пар. Состояние было блаженным, и только выглядывающие из белесого тумана черные головы собак вызывали недоумение.
Нанехак проснулась среди ночи от тишины и ощущения теплого дыхания на своей щеке. Она догадалась, что это Ушаков, и, не отодвигаясь, снова погрузилась в сладкий сон.
ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ
На следующий день у подножия Медвежьих гор путников встретила по-настоящему хорошая погода. Хотя низовая пурга все еще продолжалась, ехать было можно. На юго-западе горел огромный огненный шар солнца, заливая все вокруг красным светом. Казалось, что струящийся под ветром снег — это раскаленный металл, обтекающий высящийся на горизонте густо-фиолетовый пик Берри и окрестные горы.
Нанехак смотрела на горящий огнем снег, и странное волнение поднималось у нее в груди, будто такой же пожар вспыхивал в ее сердце.
— Красиво? — спросил на привале Ушаков.
Нанехак ответила по-эскимосски:
— Пинепихтук! Очень красиво!
Дорога, видимо, окончательно вылечила русского умилыка и вернула ему облик того молодого человека, который сошел с большого железного парохода в бухте Провидения и позвал жителей нищего Урилыка на далекий остров, который покойный Иерок назвал островом надежды.
— Ты следи за опушкой малахая, — сказала Нанехак Ушакову. — Как только увидишь, что нарастает снег, стряхивай. Сейчас очень холодно, и можно обморозиться.
На привале, пока мужчины кормили собак, разрубая топорами смерзшийся до каменной твердости копальхен, Нанехак на примусе готовила ужин.
Холод действовал удручающе. Стоит посидеть несколько минут в неподвижности даже в нагретой примусом палатке, как начинают ныть и неметь пальцы ног.
Нанехак расстелила спальный мешок и сказала Ушакову: