Остров надежды
Шрифт:
Пароход шел в густой темноте. Только тяжкие вздохи коров, жующих сено, плеск воды за бортом да ухание паровой машины нарушали окрестную тишину. Из широких раструбов вентиляционных труб тянуло теплым запахом раскаленного угля, металла, разгоряченных тел кочегаров. Тускло светились ходовые огни, а от капитанской рубки на крышку переднего трюма, заваленного палубным грузом, ложилось яркое световое пятно.
На корме было тихо и темно, если не считать тех звуков, которые, как казалось Ушакову, только подчеркивали величие тишины океана.
Итак, мечта сбывается. Порой не верилось, и, просыпаясь поутру, Ушаков по-мальчишески ощупывал себя, чтобы убедиться — в действительности ли он начальник большой и серьезной полярной экспедиции по освоению острова Врангеля.
Знакомясь с историей полярных исследований, в особенности с материалами по подготовке судов, снаряжения, читая о том, каким трудом добывались средства, Ушаков поражался косности и равнодушию властей.
Но как же случилось, что ему, почти мальчишке, доверена не только эта важнейшая экспедиция, но и дорогостоящее судно, люди, снаряжение и, главное, — политическая ответственность?
Такое время пришло, думал про себя Ушаков, глядя на светлый пенный след, который оставлял за собой «Ставрополь». Время молодой мечты молодой страны. Ну, где и когда еще паренек, выросший в таежной глухомани, мог вырваться на такой вот беспредельный простор мечты и деятельности? Он знал, что впереди его ожидают куда большая неизвестность и большие трудности, чем те, что ему удалось преодолеть, готовя экспедицию. А в душе его звенела какая-то неведомая струна, будущее виделось ему значительным и прекрасным.
Ушаков просидел на палубе почти до самого утра. Когда на востоке наметилась зарождающаяся заря, он обогнул зачехленный гидроплан и ушел в свою каюту.
Последняя его запись, сделанная в Петропавловске перед выходом в море, была такой:
«Утром 25 июля подошли к причалу Петропавловска. Прекрасная солнечная погода. Сегодня праздничный день, и у корабля собирается народ. А когда затрещал мотор спущенного на воду гидроплана, посмотреть на диковинку выбралось почти все немногочисленное население городка.
Сверх всяких ожиданий заказы здесь выполнены аккуратно. Я получил даже те самые палатки, которые, по словам агента Совторгфлота в Хакодате, находились якобы в Нагасаки.
Так же неожиданно обрел я здесь нового спутника, одного из лучших охотников Камчатки — Скурихина, которого мне рекомендовали в обкоме. Мы встретились около полудня, а к заходу солнца Скурихин вместе со своей женой, дочкой и всем скарбом уже погрузился на судно. За несколько часов он успел не только решить важный вопрос о переселении на незнакомый остров, но и ликвидировать часть хозяйства, сдать в аренду дом и привести в порядок все дела перед длительным отсутствием. Какой прекрасный пример решительности, свойственный людям, живущим на Севере!
26 июля около полуночи мы прощаемся с Петропавловском. Это — последний город. После него мы увидим еще только один населенный пункт — Уэлен. А там — Ледовитый океан…» [6]
6
Ушаков Г. А. Остров метелей, с. 20–21.
Уэлен — это последний административный пункт. А поселений на пути «Ставрополя» было достаточно. Они располагались цепочкой по выдающимся в море косам, на высоких мысах, в укромных бухтах. Каждое это место тщательно выбиралось морскими охотниками и отвечало главному требованию: рядом должно быть моржовое лежбище, а в окрестных водах должен водиться морской зверь.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Когда учитель Павлов спросил Нанехак, сколько ей лет, она удивилась и долго не могла понять, к чему это человеку вроде бы разумному, спокойному и даже внешне похожему на чукчу или эскимоса, знать такое.
— Зачем ты это спрашиваешь у меня? — переспросила Нанехак.
— Может быть, тебе надо учиться, а не выходить замуж, — задумчиво произнес учитель.
Павлов курил длинную, потемневшую от старости трубку, часто наполняя ее из висевшего на поясе кисета. Зубы у него пожелтели от табака, и когда он улыбался, то становился похожим на молодого, еще не обзаведшегося настоящими клыками моржа.
Но Нанехак простодушно ответила, что ей как раз пришло время выходить замуж и она чувствует, что это должно произойти совсем скоро.
Как раз в эту ночь Апар, воспользовавшись тем, что Иерок крепко спал и даже тяжело постанывал, мучаясь от сновидений, навеянных парами дурной веселящей воды, лег рядом с ней. Им и раньше приходилось лежать вместе, разговаривать о разном — о тундровых потоках, в которые заходили косяки лососей, об оленях, что покинул Апар ради нее, Нанехак, о вчерашнем шторме, о китовых фонтанах у входа в бухту, о птичьих стаях, гнездящихся на прибрежных скалах… Им приятно было слышать голос друг друга. Иногда они даже прижимались разгоряченными телами и засыпали в объятиях, но дальше этого не заходило. Они, конечно, знали об интимной жизни, знали, что все живые существа соединяются меж собой, когда приходит пора. Апар видел это в оленьем стаде, да и Нанехак жила в окружении разных животных, знала, как размножаются нерпа, морж, белый медведь… Но был закон. Был обычай. По нему Апар еще не имел права обращаться с Нанехак, как со своей женой, пока не пройдет срок, назначенный Иероком.
И Нанехак и Апар чувствовали, что сдерживаются уже с трудом, старались не прикасаться друг к другу.
И все же беда случилась. Как раз в ту ночь, когда на рейде бухты встала американская шхуна и в Урилыке началось пьяное веселье.
Сначала Нанехак и Апар лежали, как всегда, рядом, остерегаясь дотрагиваться, чтобы не зажечь огня, тлеющего у каждого из них в груди. Но под утро они все же оказались в объятиях друг друга, и Нанехак почудилось, что в нее вошло горячее весеннее солнце, лучи которого пробиваются даже сквозь густую шерсть оленьего полога. Это было таким блаженством, какого прежде она никогда не испытывала. Только теснота и присутствие отца удерживали ее от слишком бурного выражения своего восторга. Ей хотелось закричать на весь мир, поделиться радостью, но она молчала.
Блаженство ушло не сразу, а продолжалось, медленно угасая, как долгий летний день, когда солнце катится по горизонту и постепенно тускнеет, бросая на прощание отблески уходящего дня, как бы вновь напоминая о былой, о многоцветном прекрасном мире, в котором растворяется твое существо, становится частью огромной и вечной радости. И кажется тогда: все, что было прежде, — это какое-то тусклое бескрасочное существование, монотонная череда одинаковых дней и ночей. И вдруг в эту жизнь ворвалось нечто новое — неведомое и прекрасное. Отдаленно это можно было сравнить с тем, что видела Нанехак еще маленькой девочкой, когда вереница вельботов и кожаных байдар приволокла к берегу добытого далеко в море огромного гренландского кита. Случилось это после долгих дней голодовки, когда приходилось есть даже вонючую землю со дна опустевших мясных ям, жевать сухие кожаные ремни, пожухлую траву… А тут — гигантская туша, целая гора жира и мяса, которая надвигалась на берег и, казалось, затмевала и небо и землю, и главное — все это можно было есть, начиная от кожи — мантака, проложенного щедрой полосой белого жира, от огромного нежного языка до черного, исходящего кровью мяса.
Нет, то, что случилось в эту ночь, не сравнить с простым насыщением изголодавшегося желудка.
Это было нечто новое, прекрасное, обещающее любовь и счастье.
Просветленными глазами, с особой нежностью посмотрела она в то утро на Апара, человека, пришедшего из-за тундровых холмов, потому что ему понадобилась жена. Из многих девушек, которые играли тогда на берегу тихой бухты, он выбрал именно ее, Нанехак, и вошел к ней в ярангу, проведя ночь в холодной половине, рядом с собаками.