Остров надежды
Шрифт:
— А рыбу как ловили! — вспомнил вдруг Павлов. — Перегородят Анадырь и черпают все в свои кунгасы.
— Особенно японцы. Каждое лето пригоняли к нам тысячи рыболовов!
— Это был грабеж народных богатств, — подтвердил Ушаков. — Они брали то, что принадлежало по праву эскимосам и чукчам, что составляло основу жизни в этих краях. И теперь, когда вся земля и ее богатства принадлежат народу, такого больше не будет.
— Мы издавна так считали, — начал Иерок. — Вся земля, все, что ходит и плавает, принадлежит живущим на ней людям. И наверное, всем хватило бы мяса и жира, если
Ушаков жалел, что сказал о применении китового уса. Это еще больше уронило в глазах эскимосов белых людей. Об этом его заранее предупредил Павлов, к которому местные жители относились с большим уважением, чем ко всем остальным. Ведь он жил их жизнью: охотился на морского зверя, держал собачью упряжку, не брезговал эскимосской едой. Вообще же эскимосы, впрочем, как и их соседи, чукчи, ставили белого человека гораздо ниже себя, считали его слабым, изнеженным, жадным и, самое главное, думающим только о том, как обмануть эскимоса, взять с него побольше и подешевле. Ни корабли, ни огнестрельное оружие, ни различные диковинные товары, изобретенные белым человеком, в расчет не принимались. И чукчи и эскимосы с удовольствием посмеивались над белыми, а если к тому же удавалось в чем-то перехитрить их, то это и вовсе вызывало всеобщее ликование.
— Это всенародная собственность, — сказал Ушаков как бы в поддержку Иероку. — Это естественно для человека, к этому и призывают большевики. Мы все вместе будем беречь зверей и птиц, чистоту рек и озер и эту, теперь нашу собственную, землю!
Когда Павлов перевел слова Ушакова, люди одобрительно закивали головами.
— А как же будет с теми, кто привык таким образом употреблять китовый ус? — с любопытством спросил Кивьяна.
— Обойдутся!
— А для тех, кто обойтись не сможет, китового уса хватит, — примирительно сказал Тагью, у которого хранился небольшой запас, и он собирался при удобном случае выменять его на брезент для нового паруса.
Дальше разговор пошел веселее и легче. Павлов и Ушаков уселись рядом за обеденный стол кают-компании, положили перед собой листы бумаги и принялись записывать, кому что надо из товаров.
Все брали примерно одинаковое количество сахару, чаю, табаку, муки, патронов, ткани на камлейки. Етувги получил в кредит новый американский винчестер и сильно обрадовался. Он больше ничего не хотел брать и только по настоянию жены взял немного сахару и чаю.
Молодой Таян вдруг попросил патефон.
— Очень мне нравится музыка из этого ящика.
— Патефон у нас только один, да и тот не продается, — сказал Ушаков.
— Жаль, — вздохнул Таян. — А мне так хотелось послушать музыку.
— Я научу тебя играть на мандолине, — пообещал ему доктор Савенко. — Никакого патефона тебе не понадобится.
Вскоре над палубными ярангами поднялись дымки костров: получив продукты, эскимосы поставили чайники и принялись жарить лепешки на нерпичьем жиру, хотя свежего печеного хлеба на пароходе было достаточно.
Ушаков заглянул в походную ярангу Иерока. Сам хозяин сидел на китовом позвонке, поставленном на крышку трюма, и крошил на доске острым охотничьим ножом листовой черкасский табак. Апар чинил гарпун, а Нанехак,
— Заходи, заходи, умилык! Сейчас будут лепешки и будем пить чай. А то твой пароходный хлеб слабоват, да и запаха нерпичьего не имеет.
Пригнувшись, Ушаков вошел в ярангу и пристроился рядом с Иероком, стараясь не глядеть в ту сторону, где при свете небольшого костерка, разложенного на металлическом листе с загнутыми краями, ритмично, словно исполняя какой-то безмолвный ритуальный танец, двигалась Нанехак. Железные листы были срочно изготовлены в корабельной мастерской, чтобы эскимосы могли разводить на них свои домашние костры, без которых им не обойтись, хотя Ушаков и раздал всем им примусы.
В яранге не было полога, но в глубине Ушаков увидел разостланные оленьи шкуры, подушки и два серых солдатских одеяла, неизвестно как попавших сюда.
— А не хотелось бы вам, Иерок, поселиться в настоящем деревянном доме? — спросил Ушаков, оглядевшись.
— Каждый живет так, как привык, — ответил старик. — Как я стану жить в деревянной яранге? Там не разложишь на полу костра, не повесишь полог, да и пространства много — холодно…
— Так ведь в доме печка, плита, лампы, — продолжал Ушаков. — Полога не надо, на кровати спать будешь…
— Непривычно, — мягко возразил Иерок. — Что же я, кайра, чтобы на возвышении спать? Птица, она не боится высоты, а человеку страшно. Тем более сонному — упасть можно. И огонь, мне приятнее видеть его, а не запирать в каменный мешок. Вольное всегда приятней для глаза — что человек, что пламя…
— Это верно, — вздохнул Ушаков и покосился на Нанехак.
Женщина уже закончила месить тесто и теперь лепила небольшие дырчатые лепешки, опускала их в кипящий нерпичий жир.
— А правда, что у белых людей сажают в каменный мешок?
— В какой каменный мешок? — не понял Ушаков.
— В тюрьму.
— Бывает…
— Это жестоко.
— Так ведь худого человека нельзя держать рядом с другими людьми. Если он вор, преступник какой или, того хуже, — убийца?
— Вор, конечно, это плохо, — задумчиво отозвался Иерок. — Но украл-то он, наверное, не из озорства, а может, с голоду?
— Верно, с голоду можно украсть, — согласился Ушаков.
— А зачем его в каменный мешок сажать? Его накормить надо.
— Ну вот, представь себе. Ты пришел к своей мясной яме и видишь: кто-то там похозяйничал, взял твой копальхен… Что ты будешь делать?
— Это Рутпын, — спокойно и уверенно сказал Иерок. — Огрызок человека. Но он несчастен и так, потому что вор…
— А что вы с ними делаете? — спросил Ушаков.
— Презираем… Жалеем… Прогоняем из стойбища.
— В России некуда прогонять, поэтому таких людей и сажают в тюрьму…
— Но ведь теперь же нет воров, теперь все равны перед запасами еды…
— Нет, есть еще, — вздохнул Ушаков. — Я уже говорил тебе: люди идут в будущее из прошлого, худое вот так, сразу, не кончится. Нужно время… Вот я знаю, что твои внуки уже не захотят жить в яранге. А ты идешь в будущее с ярангой и многим другим, отсталым…