Остров отчаяния
Шрифт:
— Я умоляю тебя, Джек, — устало сказал Стивен. — Умоляю, оставь их в покое. При нынешнем раскладе ты нанесешь непоправимый вред, вмешавшись. Молю, мой дорогой Джек, просто сиди в хорошем удобном кресле, пока они не уйдут. Я говорю с грустной и трезвой серьезностью.
— Хорошо, — сказал Джек, — я сделаю так, как ты говоришь, хотя ты не можешь себе представить, как нужны мне люди. Отличные моряки, матросы китобоя, милый Боже! Ты уходишь?
— Иду рвать зубы шкиперу.
— Они уже вырваны, — воскликнул Джек. — Его кузница стоит на пляже, ха, ха, ха! Что ты на это скажешь, Стивен?
Стивен ничего не сказал ему, а тем более Хирепату, пока они гребли
— Я не имею никаких видов на свинью, сэр, но если вы хотите немного зерен, то под сиденьем в лодке найдете небольшой мешок. Я пройду прямо к капитану.
Патнем быстро возвращался к жизни, как и его зуб. Опухоль уменьшилась — зуб созрел для удаления, и одним длинным, твердым, скручивающим движением Стивен вырвал его, оставив капитана сидеть с открытым ртом и таращиться на окровавленный клык. Затем Стивен перешел к другим пациентам, и еще раз отметил, что люди, которые перенесут серьезную операция, даже ампутацию, с благородной стойкостью, и вынесут худшее, издав не более, чем непроизвольный стон, становятся необъяснимо робкими, усевшись на стул и услышав приказ широко раскрыть рот. Если боль не экстренная, то, оказавшись уже на стуле или в последний час ожидания, многие изменят свое решение, станут уклончивыми и бесшумно испарятся. Покончив с зубами, он принял участие в перевязке вчерашних ран, снова объясняя, что именно должно быть сделано потом: он не хотел потерять ни одного из них из-за недопонимания, и повторил так часто, так часто, что испугался выдать свою цель. И так бы произошло, не витай Хирепат где-то далеко.
— Вы, кажется, несколько расстроены, коллега, — заметил Стивен. — Будьте так добры, повторите основные моменты, на которые я указал.
— Прошу прощения, сэр, — ответил Хирепат, исполнив приказ с умеренным успехом. — Я плохо спал прошлой ночью, и плохо соображаю.
— Вот запах, что оживит вас, — сказал Стивен.
Весь корабль был пропитан ароматом свежеобжаренного кофе, или, скорее, опаленных на раскаленной сковородке зерен.
Они закончили перевязки, и Стивен сделал несколько общих замечаний в отношении лекарств, которые оставлял в аптечке китобоя: говоря о сурьме, он возражал против обычая называть её ядом и запугивать молодых практикантов.
— Конечно, сурьма — яд, при неправильном использовании. Но мы не должны попадать в плен к словам. Есть моменты, когда нужно использовать сурьму, и многие другие вещества с пугающими именами. Это очень глупо, колебаться из-за простых слов, мистер Хирепат, категорического императива, введенного извне теми, кто не знает внутренней природы, всю сложность случая.
Он говорил еще о необходимости ясной головы, свободной от предубеждений и чужих предвзятых представлений. Об уме, что способен судить сам и выбирать из двух зол меньшее, независимо от устрашающего названия. Тут их пригласили выпить кофе с капитаном.
Отсутствие боли и наличие кофе сделали мистера Патнема гораздо более приятным собеседником. Он лестно отзывался о способностях Стивена, и благословил свою звезду, которая привела его на Отчаяние, хотя, когда он увидел здесь
— Соглашайтесь с ним, — сказал Рубен.
Стивен пробормотал подходящий ответ, но отметил, что сейчас не прощается: он посетит своих пациентов еще раз, прямо перед отплытием, чтобы убедиться, что все хорошо и, прежде всего, дать капитану Патнему самые полные инструкции по дальнейшему уходу — дело величайшей важности, поскольку у них на борту нет хирурга. При этих словах он с глубоким удовлетворением отметил, что лицо капитана Патнема одеревенело, не выражая ничего, а Рубен уставился под ноги.
— Но постойте, — сказал он, подумав. — Думаю, что должен все-таки попрощаться: в этих вопросах мистер Хирепат настолько же компетентен, как и я, и он зайдет вечером. Да, мистер Хирепат придет вместо меня. Прощайте, господа, желаю вам самого благополучного плавания домой в Штаты.
— Доктор Мэтьюрин, я бы очень хотел поговорить с вами наедине, если возможно, — тихим, обеспокоенным голосом сказал Хирепат, когда они погребли обратно.
— Может, после того, как снова пройдемся по сундуку, во второй половине дня. Возможно, мы сможем высвободить вашим соотечественникам немного асафетиды. От уныния нет ничего для моряка лучше, чем асафетида.
Тема асафетиды с примерами различных смесей продолжалась, пока гребли к «Леопарду», где Стивен поднялся на борт, попросив Хирепата отправиться на берег (по-прежнему наполненный звоном молотов и ревом горна) и посмотреть, сколько лекарств осталось в хижине и, раз уж он будет там, передать миссис Уоган, что доктор Мэтьюрин с удовольствием зайдет к ней после обеда. Он полагает, у мистера Хирепата все еще был запасной ключ.
Несмотря на крайне приподнятое настроение в кают-компании — все говорили разом, даже капитан присутствовал, смеясь и поглощая суп из альбатросов, нежное мясо морского слона, оладьи из тонкоклювого буревестника, — для Стивена и Хирепата обед не показался слишком привлекательным: оба вяло ковыряли то немногое, что положили в тарелки, пряча куски мяса под сухарями. Всякий раз, когда Стивен смотрел в другой конец стола, то обнаруживал, что взгляд Хирепата сосредоточен на лице Джека, и по мере продолжения обеда Стивен тревожился всё сильнее и сильнее. Если Хирепат изменит решение сейчас, с почти уже отплывшим китобоем…
— Капитан Мур, — обратился он сквозь шум. — Вы плавали с принцем Овернским, не так ли? Расскажите, что это за человек?
Указанный джентльмен был одним из немногих французских офицеров-роялистов, служивших кэптеном в Королевском военно-морском флоте, а его замкнутость и отстраненность стали на службе притчей во языцех.
— Ну, относительно этого я не многое могу рассказать, — ответил Мур, сменив улыбку на серьезный взгляд. — Никогда не видел его в битве, хотя, несомненно, он вел бы себя очень достойно, и нечасто наблюдал его вне службы, как понимаете. Он находился в непростом положении, сражаясь против собственной страны, и, с точки зрения своих офицеров, держался особняком. Полагаю, ему не хотелось рисковать услышать, как мы, охваченные весельем, потешаемся над Францией…