Остров Сердце
Шрифт:
Тогда Самвел и предложил совсем неожиданно и даже, прямо скажем, отважно: а давайте его снова Сердцем назовем, раз демократия! Так, Самвел, было?
– Так! – кивнул чернобровый Самвел.
– Так что куда этим, в районе, деваться было? Приняли наш протокол, говорят – хрен с вами, умники! И высочайшую волю исполнили, и себе не в убыток! Вот так и стал наш остров снова Сердцем…Давай, Беркас! Давай за деда твоего, царствие небесное! За Нюру, жену его – тут ведь упокоилась. За тебя! Ты же для нас, почитай, навроде памятника…
Каленин закашлялся.
– Нет, не в том смысле, что ты подумал, не в кладбищенском. А в том, что гордимся мы твоим жизненным маневром… Ну, поехали…
После четвертого стакана, выпитого за родственников, за самого Беркаса Каленина и в поддержку демократических перемен, виновник торжества неожиданно спросил, замечая, что его язык заплетается и действует в разногласиях с головным мозгом:
– И что же выборы? Проголосовали на острове з-за иностранца?
– За какого иностранца? – удивился Живописцев.
– Ты же сам сказал, з-за немецкого?
– Нет,
Выпили за то, чтоб не ускользнул.
– А сказали бы, что надо за него, за этого пуделя проголосовать, тогда как? – не унимался Беркас, с трудом фиксируя взгляд на собеседнике. – Ты же, дядя Коля, местная власть! Совесть, можно сказать! Гарант!
– Когда сказали бы, мы хоть пуделя, хоть болонку дранную избрали бы, причем, как всегда, единодушно! – ответил тот с гордостью. – У нас тут не забалуешь! Что при КПСС мы всегда давали на острове 99,9 за кандидатов нерушимого блока коммунистов и сочувствующих им беспартийных, что потом при Ельцине. Да и сейчас, если скажут сверху, тут же дадим нужный результат в поддержку реформаторского курса Фадина-Бутина.
– Это как же? – насторожился Каленин. – Фальс…, фицируете что ли? – с трудом выговорил он. – Протоколы рисуете?
– Это ты брось! – строго ответил Живописцев. – Мы тут промеж себя вранья не допускаем.
– Побожись! – неожиданно для себя попросил Каленин, пытаясь ухватить Живописцева за рубашку. Тот отстранился, торжественно поднялся из-за стола и, повернувшись в правый угол, хотел перекреститься, но, не обнаружив там иконы, подошел к окну и трижды перекрестился, глядя на силуэт кладбищенской часовни. Самвел Гургенович одобрительно крякнул и подтвердил: -Я за выборы отвечаю, дорогой! Председатель территориальной избирательной комиссии! Мы все по-честному делаем!
– Как же по-честному? – откровенно разозлился Каленин. – Если все одинаково голосуют?
– У нас своя, значит, технология! – серьезно ответил дядя Коля. – Расскажи Самвел!
– Остров же у нас, – начал тот, – все друг друга знают. И вот, допустим, выборы. Возьмем близкий для тебя пример, Беркас Сергеевич: выборы в Думу.
– Возьмем! – согласился Беркас, силясь удержать ускользающую нить беседы.
– Разбиваем все голосующее население на 'пятерки', – продолжал, между тем, Самвел Гургенович. – 'Пятерка' – это близкие родственники, друзья, или, скажем, работают вместе, или живут через забор. Во главе пятерки -'пятак'. Потом есть 'пятидесятник' – это старший над десятью пятерками. Таких у нас человек шестьдесят. Вот, я среди таких, потом сам Николай… Короче, видный народ, уважаемый. Причем, обрати внимание, Беркас Сергеевич, начальника себе члены 'пятерок' выбирают демократическим открытым голосованием.
– Доверяют, ибо! – встрял дядя Коля. Самвел остановил его мягким прикосновением к плечу и продолжил: -Собираем 'пятидесятников' в клубе. Перед ними Николай Тимофеевич речь держит, дает политическую установку: так, мол, и так, в этот раз надо поддержать, к примеру, товарища Бутина и его партию! Идите, разъясняйте!…'Пятидесятники' собирают 'пятаков', те своих жен и братьев, соседей, там или сослуживцев. И вся будущая картина как на ладони… Выявляется круг заблуждающихся, и с ними начинается индивидуальная пропагандистская работа. Возьми тетю Шуру нашу! – Самвел улыбнулся хозяйке заведения. – Она тоже 'пятидесятник'. Кого хочешь, распропагандирует! Вон у нее Митяй грузчиком работает! Всегда упорствует в своих политических заблуждениях. Так вот, Шура без Митяя голосовать не ходит. До последнего долг исполняет!
– А если кто не хочет? – удивился Беркас. – Вы что же их насильно голосовать тащите?
– Никто людей не неволит! – веско отозвался Живописцев. – Если, к примеру, Митяй вопреки мнению народонаселения острова упорствует в заблуждениях, мы его просим – не ходи на выборы, не калечь общий политический фон.
– А как же свобода волеизъявления? Он же не хочет за Бутина, а хочет, допустим, за КПРФ!
– Митяй? За КПРФ? – Живописцев рассмеялся. – Ну, на кой ляд она ему сдалась, Митяю нашему? Ему не партия важна, а фасон свой держать! Тут уж вся надежда только на Шуру Поливанову, в смысле, чтобы Митяя с его фасона сбить! Она ему всю картину его будущей жизни объяснит, которая при его упорстве станет сильно тусклой!
– А, скажем, не справилась тетя? – Беркас погрозил улыбающейся тете Шуре пальцем, будто подозревая ее в недостаточном усердии, – Проголосует он все же иначе, чем она его просит… -Я ему проголосую! – пригрозила неженским кулаком тетя Шура, -Случается такое иногда! – не согласился с ней Самвел Гургенович. – Мы каждому 'пятидесятнику' квоту выделяем – на тех, кто по идейным соображениям не с нами. Бывает на пятьдесят человек один – два, ну, три, но не больше. И все наперечет, пофамильно нам заранее известны.
– У нас тут партий особо нет никаких, – веско заявил Николай Тимофеевич. – Народ у нас принципиальный, беспартийный, значит. Конечно, мы с Самвелом по разнарядке в партии состоим, так как из области указание имеется. Потом еще три коммуниста есть…Один либеральный демократ, сторож Егорыч из интерната, но он выпивает шибко и к восьми вечера в воскресенье, обычно, проголосовать не поспевает, только к утру отходит…Мы все за остров наш голосуем! Как меж собой договоримся, за то и голосуем! Народ к этому с пониманием! А если каждый сам за себя пойдет, если партии тут командовать станут,
– …Уснул, вроде. Я что говорю, Самвел Гургенович: прав он! – дядя Коля осторожно приладил поникшую голову Каленин рядом с тарелкой. – Придется нам активнее партиями заняться. Коммунистов пусть Митяй дополнит… Пролетариат, как-никак! К тому же оппозиция -А в эту, как ее, в 'Партию жизни' кто войдет?… -Не надо этого! – строго отреагировал Живописцев. – Я же не для смеха… Кого ты в нее запишешь без насилия над человеческой личностью? Если кто сам захочет, тогда конечно, но специально не надо! Три партии для маленького острова – в самый раз! Выпили за честные выборы…… Так вот, сказать, что после той ночи Каленина мутило с похмелья, значит сильно приукрасить его реальное состояние. Идти поутру к Родьке он согласился только потому, что тот, видя его жуткие мучения, обещал баню, холодный квас и поклялся матерью, что не будет предлагать гостю выпить. И когда Беркасу представили Веру как первую красавицу России, которая вскоре поедет не куда-нибудь, а в Лондон на всемирный конкурс красоты, то Каленин даже не удивился – так ему было дурно. Все его мысли были про баню и скорейшее освобождение от назойливого общества, которое собралось с утра в доме Степновых поглазеть на земляка, отличившегося, по слухам, в борьбе с международным терроризмом. Был тут и дядя Коля Живописцев, живой и здоровый, будто вчера не пил вовсе.
Каленин Веру оглядел мельком, отметив про себя странность выбора устроителей конкурса. Девушка была одного с ним роста. Вздернутый нос, на лице бестолковая россыпь веснушек, очень, кстати, похожих на те, что украшали физиономию самого Каленина. Волосы гладко зачесаны и собраны в узел на затылке. Да и одета – не пойми как: в холщовый балахон, который скрывал любые намеки на фигуру, отчего и так-то не слишком упитанная девица казалась существом бесполым или скрывающим какой-то телесный изъян.
Одним словом, Вера Каленину не глянулась. И он хотел уже двинуться дальше, чтобы поскорей со всеми родственниками обменяться дежурными приветствиями, только вдруг будто потянуло его еще раз в Веркину сторону взглянуть. Взглянул, и почудилось ему, что полыхнули в глазах девушки какие-то загадочные огни: только что были глаза синевато-серыми, как дым от вечернего костра, а тут вдруг за секунду антрацитово почернели. Был у Верки такой дар – расширять зрачок до невиданных размеров, отчего глаза в мгновение превращались в абсолютно черные.
А Вера брызнула черным огнем и, подперев бока, медленно двинулась на гостя невиданным для деревни ходом – покачивая бедрами и выбрасывая ноги вперед, словно ступала на невидимую линию, которая вела от нее прямо к Беркасу. Так ходят на подиуме – а здесь такого шага отродясь не видали…
Она вплотную приблизилась к дорогому гостю, постояла, вглядываясь огромными глазищами, которые снова поменяли цвет – теперь они были светло-серыми, как утренний волжский туман. Затем грациозным движением вынула шпильку, отчего густые русые волосы рассыпались по плечам, и неожиданно сильным красивым голосом произнесла:
– Что ж вы, Беркас Сергеевич, вид делаете, что мы с вами и не знакомы вовсе?
Беркас от неожиданности отпрянул и открыл рот. А Верка сделала еще шаг, подошла так близко, что Каленин почувствовал травяной духман ее волос, и с показной обидой сказала:
– А я уж забоялась, что не приедете к нам на Сердце, как обещали!
Родькина жена охнула и беспомощно опустилась на стул. Сам Родька судорожно крутанул головой, порываясь что-то спросить, но проглотил накатывающий вопрос. Другие родственники, сидевшие рядком за столом, дружно замолчали и, не скрывая своего любопытства, стали напряженно ждать развития неожиданного сюжета.
А Верка, доигрывая сцену, сделала озабоченное лицо и добавила.
– Вы, Беркас Сергеевич, с ними больше не тягайтесь по этой части! – она кивнула на стол, где стояли запотевшие бутылки водки. – Им выпивать – дело привычное, а вам – мука горькая!
– Эй, девонька! – одернул Верку дядя Коля. – Яйца курицу не учат!
– Знаете что, – продолжила та, как ни в чем не бывало, – вам, Беркас Сергеевич, сейчас поправиться бы надо! Потом – ни-ни! А сейчас надо! Знаю, что говорю!
Родька поборол, наконец, накативший столбняк и сумел выдавить:
– Ты спятила, что ль? Ты что несешь-то? Кому поправиться, а? Ты вообще знаешь, с кем говоришь, а?!
Но Верка, не удостоив его взглядом, ответила:
– Как не знать?! Не чужие, чай!…Ты, дядя Родион, зачем человека мучаешь? Знаешь ведь, как пособить?
Верка говорила, как заведено на Сердце: спрямляя слоги и жестко произнося шипящие. У нее получалось не "мучаешь", а "мучишь", звучало не "знаешь", а "знаш". Оттого сцена, и так-то нелепая, выглядела откровенным фарсом.
Беркас во все глаза смотрел на Веркины выкрутасы, силясь понять смысл происходящего. Талант несомненный: если и переигрывает, то самую малость, заметную только опытному глазу. Для театрального этюда – на твердую четверку! Понять бы, к чему это… Он уже собрался осторожно рассмеяться, как девушка подошла к столу, налила полную стопку водки, наколола на вилку сочащийся рассолом огурец и протянула Каленину:
– Выпейте, Беркас Сергеич! А то недолго и сердце сгубить. Наши-то меры не знают…
Тут Каленин явственно увидел, как девушка умоляюще подмигнула ему: мол, давай, помогай скорей! включайся в игру, что молчишь, как пень!?
Не очень понимая, зачем он ведется на непонятный каприз, Каленин вымученно улыбнулся и махнул рукой, мол, была-не-была! Потом взял рюмку и, преодолевая накатившую от запаха водки тошноту, сказал:
– Как думаешь, Родион, поможет?… Так сказать, подобное подобным!…