Островитяния. Том третий
Шрифт:
И она снова запнулась.
— Тебе всего лишь двадцать семь, Алиса.
— Уже двадцать семь!.. Да к тому же дурнушка.
— Ты очень хорошенькая, Алиса.
— Жаль, что так думает только родной брат! Но мне и в самом деле больше нравится здесь, где от моей работы есть польза. Пусть я не «строю общее хозяйство», но я помогаю бедным и учу их правильно жить.
— Ты могла бы ткать, как Хиса Наттана, или заняться искусством.
— Наверное, я недостаточно эгоистична или неспособна к самопожертвованию. Я нашла занятие по себе, у меня есть родители. Ты хороший брат и, когда сам начнешь работать, поймешь меня лучше.
Настал день отправляться к дядюшке Джозефу, и все наперебой уверяли меня,
— Я так рада, — сказала матушка, — так рада, что мой мальчик наконец начнет работать с хорошим настроением и что он не сделал ничего, за что нам здесь, в Америке, было бы стыдно… Алиса мне все рассказала. А я так беспокоилась, но, слава Богу, все позади!
Казалось, единственное, что ее действительно заботило, — это насколько я соответствую принятой ею морали и сколь усердно буду трудиться; мысли о счастье, о радостном чувстве единения и согласия с окружающим просто не приходили ей в голову, или, быть может, она считала, что мир, в котором мы живем, так хорошо устроен, что все это само непременно приходит к человеку, если он усердно трудится и соответствует принятой морали. Время должно было показать, права она или нет. Безнравственность на американский лад выглядела непривлекательно, к тому же я честно собирался трудиться с усердием. Она была хорошей матерью, уверенной в том, что в этих двух вопросах оба ее сына и дочь изберут правильный путь, а в остальные подробности не вникала.
Приехав в Нью-Йорк на пароходе по Фолл-ривер — чтобы не мучиться от шума в поезде, — я сразу позвонил дядюшке Джозефу. Секретарша сказала, что он очень занят, но сможет встретиться со мной во время ленча. Чтобы убить время, я зашел в музей Метрополитен взглянуть на картины, которых совсем не было в Островитянии, и увидел их новыми глазами. Многие, особенно с литературным, повествовательным сюжетом, так нравившиеся мне прежде, теперь казались частью далекого прошлого, безжизненными и сухими, как безделушки в моей комнате; но другие, заключавшие в себе частицу вечности, глубоко тронули меня. Больше всего в картинах поражала их изысканность, вычурность, чрезмерная сложность. По сравнению с ними резьба, которую мне приходилось видеть в островитянских домах, выглядела по-детски наивной и грубой. Потом произошло нечто странное. Я присел, чувствуя, как у меня кружится голова: картины казались сгустками избыточного умственного напряжения, выплеснувшегося на холсты. Виски ломило. Большинство художников зашло слишком далеко, сосредоточившись исключительно на своем искусстве. Свежий воздух естественной жизни не проникал в их творения. Я вышел прогуляться по Центральному парку.
С дядюшкой я встретился в его ленч-клубе, в центре города. Мы оба держались официально и несколько натянуто. Дядюшка спросил о том, почему же все-таки Договор лорда Моры провалился, и я снова рассказал ему все, что знал по этому поводу. В свою очередь я поинтересовался, как отнеслись к этому факту в Америке, и дядюшка ответил, что сейчас у американских бизнесменов и так хороший улов, поэтому их не особенно беспокоит то, что с крючка сорвалась какая-то мелкая рыбешка…
— Однако, — сухо добавил он, — кое-кто продолжает там свою ловлю, и поэтому мы тоже хотим получить свою долю. Немало денег было потрачено зря, и теперь их, хочешь не хочешь, надо возвращать. Рано или поздно Островитянии придется открыть свои границы.
Происшествие в ущелье Ваба и напряженные отношения с Германией оказались для него новостью, и он признался, что последнее время не следил за событиями в Островитянии.
— На данный момент она не в центре внимания, — сказал дядюшка, — но все равно твое знание языка и знакомства могут пригодиться. То, что ты узнал, когда-нибудь окажется в цене, хотя сейчас пользы от этого немного.
Разговор то и дело прерывался томительными паузами. Несколько раз дядюшка
Наконец я заявил, что и так уже злоупотребляю его временем, что был очень рад повидаться, но теперь мне пора идти.
— У меня найдется для тебя место, Джон, — сказал дядюшка, превозмогая себя, — если ты хочешь. Место не особенно важное, но, я думаю, ты сможешь показать себя.
— Я могу приступить сегодня же, дядюшка Джозеф.
Детали мы уладили быстро.
В тот вечер мы ужинали вместе. Внучка дядюшки, моя двоюродная кузина, была единственной гостьей. У дядюшки было двое детей: сын — преуспевающий юрист, женатый человек, и дочь — жена банкира. Супруга его умерла много лет назад, и он, казалось, мучается одиночеством, потому его благодарность к Майре Джефсон за то, что она пришла, выглядела чуть ли не преувеличенной — и она невольно должна была бы почувствовать себя в долгу, однако Майра вовсе так не считала и, сославшись на то, что у нее билеты в театр, ушла рано. Зато я был благодарен: дядюшка совершенно очевидно рассчитывал на то, что Майра поможет мне свести знакомство с местными молодыми людьми.
Теперь, когда я снова оказался в числе его служащих, разговор наш принял более задушевный характер. Старая вражда и обиды были позабыты. Я снова любил дядюшку и, ценя его доброту — ведь он дал мне работу после такого фиаско, — чувствовал, что сгораю от искреннего желания проявить себя как можно лучше.
Мы говорили о бизнесе и о возможностях, которые он открывал. Дядюшка давал мне шанс продвинуться, если я приложу соответствующие усилия. Я тепло поблагодарил его.
— Надеюсь, это надолго, — сказал он, и я вспомнил о приглашении в сундучке. Не окажусь ли я обманщиком, если скрою этот факт?
— Испытайте меня, — ответил я, — и позвольте мне испытать вас, если окажется, что мне захочется чего-то еще.
— Разумеется, — сказал дядюшка несколько напряженным тоном, — ты должен занять свое место среди нас, тогда ты будешь вполне доволен.
Какое-то время оба колебались, наконец дядюшка заявил, что хочет поговорить начистоту.
— Говорите все, что думаете, дядюшка.
— Не знаю, что у тебя на уме, — начал он, — однако похоже, ты довольно долго прохлаждался там, в Островитянии. И уж, конечно, не сделал все от тебя зависящее как консул. Напомню тебе, что я использовал все рычаги, чтобы заполучить это назначение. У тебя был шанс, но ты его не использовал. Ты знаешь язык и водил дружбу с представителями самой влиятельной, хотя и избравшей неверную позицию семьи. Я не говорю, что ты мог что-то сделать при том обороте, какой приняли дела, но я ждал, что ты хотя бы попытаешься вразумить своих друзей. Ждал, но не дождался.
— Это слишком близкие друзья.
— Тем более.
— Разве можно «вразумлять» друзей?
— В политике — да, а это была политика, а не общественное сборище.
— Я говорил с ними. Мы говорили как друзья, высказывали каждый свою точку зрения, даже спорили, но никто не пытался обратить другого в свою веру. И думаю, я вряд ли смог бы на них повлиять.
— Значит, ты признаешь, что не пытался. В этом основная ошибка.
— Однажды я попробовал — устроил «Плавучую Выставку».
— Это была твоя идея?
— Отчасти, и еще одного человека, по фамилии Дженнингс.
Дядюшка улыбнулся:
— Он крутился тут одно время, искал работу. Жалкий тип. Сначала говорил, что мысль была его, но, когда несколько фирм попросили вернуть деньги, он тут же стал уверять, что задумка — твоя, — промолвил дядюшка досадливо. — Твоя идея дорого стоила многим моим друзьям. Они не любят швырять деньги на ветер и просто проходу мне потом не давали: «Джо, а где же та тысяча, которую я вложил в дело твоего племянника?».