Осужден пожизненно
Шрифт:
– Конечно, вы пообедаете с нами! – сказал Фрер, который, хотя и недолюбливал священника, был рад всякому, кто помог бы ему скоротать вечер.
– Я зашел, чтобы передать миссис Фрер книгу.
– Вот как! Слишком уж она много читает; вечно носится со своими романами. Разве можно целые дни проводить над печатными страницами, не так ли. Норт? Вы же имеете на нее влияние, скажите ей это. Ну, давайте обедать, я голоден.
Он говорил с той притворной веселостью, которая такого рода мужьям служит прикрытием их дурного характера.
Сильвия мгновенно стала защищаться:
– Конечно, вас двое против меня одной. Еще не было
– Да неужели! – воскликнул Норт, не понимая этой внезапной перемены настроения.
– И она с тех пор так ни одной и не пришила, – сказал Фрер, смягчившись, однако, при виде поданного кушанья. – У меня нет ни единой рубашки, которую можно надеть. Честное слово, в комоде валяется по крайней мере дюжина рубашек без пуговиц.
Норт смущенно разглядывал свою тарелку. Ему вспомнилось изречение всеведущего Бальзака: «Le grand eoueil est le ridicule», [20] и его ум начал погружаться в философские глубины далеко не клерикального характера.
После обеда Морис завел беседу на свою любимую тему – о тюремном режиме. Ему было приятно, что он нашел слушателя, так как жена всегда относилась к этой теме холодно и неодобрительно и замолкала, не желая вникать в его методы наказания злостных негодяев. «Ты настоял на том, чтобы приехать сюда, – говорила она. – Я этого не хотела. Разговоры о подобных вещах меня тяготят. Давай потолкуем о чем-нибудь другом». И ее холодный тон заставлял его подчиниться, так как в известном смысле он боялся ее. В этом неудачном союзе столь разных людей он только внешне казался господином. Тирания эта была чисто физической. Он считал, что слабость заслуживает презрения, и его грубая натура торжествовала над хрупкой незащищенностью жены. Любовь давно уже ушла из их жизни. Молодая, впечатлительная, нежная девушка, которая семь лет тому назад стала его женой, превратилась в усталую, страдающую женщину. Жена становится такой, какой ее делает муж, а его животная грубость сделала ее слабонервным созданием. Вместо любви он внушил ей неприязнь, порой граничившую с отвращением.
20
«Смешное – это величайшая опасность» (фр.).
Мы не обладаем ни мастерством, ни смелостью того великого мыслителя, чье знание человеческого сердца заставило Норта погрузиться в раздумье. Мы не отважимся передавать плоскими словами историю женитьбы этого Минотавра. Достаточно сказать, что вспышки чувственности мужа вызывали в Сильвии отвращение. И в этой холодности таилась ее власть над ним. Когда сталкиваются животная и духовная натуры, то более благородная натура всегда оказывается сильнее, даже если внешне это и не проявляется. Морис Фрер сознавал, что жена выше его, хотя и подчиняется его воле, и он боялся той статуи, которую сам сотворил. Она была льдом, но льдом искусственным, который химики получают в самом горниле печи. Ее холодность была одновременно и ее слабостью, и ее силой. Обдавая его холодом, она обуздывала его.
Не подозревая о
– Спой что-нибудь, Сильвия! – сказал Фрер тоном собственника, как если бы он обращался к живой музыкальной шкатулке: «Сыграй нам, шкатулочка».
– Мистер Норт не любитель музыки, а я не расположена петь. Пение здесь мне кажется неуместным.
– Что за вздор! Почему именно здесь оно неуместно?
– Миссис Фрер полагает, что веселье как-то не соответствует здешней печальной обстановке, – пояснил Норт, почувствовав настроение хозяйки.
– Печальная обстановка! – вскричал Фрер, переводя взгляд с пианино на оттоманку и зеркало. – Конечно, дом этот не так хорош, как в Сиднее, но он достаточно комфортабелен.
– Ты не понял меня, Морис, – ответила Сильвия. – Я не о доме, а об этих местах, которые кажутся мне такими мрачными. Мысль о людях, закованных в кандалы и цепи, делает меня несчастной.
– Какая чепуха! – воскликнул Фрер, теперь уже не скрывая своего раздражения. – Эти негодяи еще не того заслуживают. И чего ради тебе из-за них страдать?
– Несчастные! Что мы знаем о силе тех искушений, которые они испытали, а также о горечи их раскаяния?
– Творящие зло несут свое наказание, – твердо проговорил Норт, внезапно погрузившийся в какую-то книгу. – Они должны учиться переносить наказание. Никаким раскаянием они не искупят свой грех.
– Но ведь милосердие существует и для закоренелых преступников, – кротко заметила Сильвия.
Норт не пожелал или просто не смог ответить, а лишь кивнул.
– Еще чего – милосердие! – воскликнул Фрер. – Я здесь не для того, чтобы проявлять милосердие! Меня прислали сюда, чтобы держать этих каналий в узде, и, клянусь богом, сотворившим меня, я выполню свой долг!
– Не говори так, Морис. Представь себе, что любая случайность могла бы бросить каждого из нас на их место. Что с вами, мистер Норт?
Норт внезапно сильно побледнел.
– Ничего, – ответил он, задыхаясь. – Вдруг голова закружилась!
Как это произошло семь лет назад в гостиной у Берджеса в Порт-Артуре, настежь распахнули окна, и капеллану вскоре стало лучше.
– У меня бывают такие приступы. Верно, сердце пошаливает. Надо бы отдохнуть денек-другой.
– Конечно, отдохните, – сказал Фрер, – вы слишком усердствуете.
Норт, бледный, все еще тяжело дыша, попытался улыбнуться, но улыбка вышла жалкой.
– Пожалуй… я отдохну. Если неделю меня не будет, вы, миссис Фрер, поймете почему.
– Целую неделю! Неужели это продлится так долго? – воскликнула Сильвия.
Двусмысленное «это» смутило священника и заставило его мучительно покраснеть.
– Иногда и дольше, – сказал он. – Это… хм… это трудно предсказать.
Появился Дженкинс, что несколько разрядило ситуацию.
– Рапорт от мистера Троука, сэр.
– Что еще там случилось?
– Этот Доуз, сэр, он совсем ошалел и набросился с кулаками на мистера Троука. Мистер Троук сказал, что вы дали распоряжение немедленно сообщать вам о случаях нарушения порядка.
– Правильно. Где сейчас Доуз?