От Гудзона до Иртыша крыша едет не спеша
Шрифт:
– С двух сторон как зажали в тиски! – вспоминал Тихомиров. – Как давай по всему курсу гонять. Запудрили голову, а я полночи не спал, последние лекции читал, разволновался. И понёс на автопилоте отсебятину. «Хватит! – сын резко тормозит. – Три разделить на два сколько?» Совсем, думаю, за долбика считают. Ведь не делится. И ляпнул: «Три на два не делится!» Да с вызовом, дескать, нечего из меня принародно дурака делать. Отец Герасимов как шарахнет кулаком по столу: «Издеваться надо мной – советским профессором! – вздумали?» И с неудом выгнал.
Отец давным-давно умер. И сын уже не
Герасимов со скрипом поднялся с лавочки, поклонился орущим студиозам.
У «Второго дома» встретили профессора Банникова. Экономику читал.
– Банникову ура! – раздался из толпы студентов возглас.
– Ура! – с радостью подхватила толпа.
Банников шествовал с молодой женщиной, засиял довольный.
Но студенты не могли не отмочить номер.
– Мунчанникову ура! – выкрикнул из толпы провокатор.
– Ура-а-а! – взорвалась с ещё большим энтузиазмом толпа.
Баня по-татарски – мунча. В студенческом переводе истинно русская фамилия приобретала местный колорит. По аналогии преподавателя Рахматулину звали за глаза Спасибочкина, так как спасибо по-татарски – рахмат.
Банников-Мунчанников был человеком с юмором. Расхохотался и погрозил пальцем озорникам.
Часа два каисты оглашали победным звоном славный град Казань, улицы Горького, Толстого, Карла Маркса. Закруглили звонкий маршрут у своей общаги под номером один, расположенной на Большой Красной. Расходиться не хотелось. Ой как не хотелось, так бы и ходить и ходить. Кто-то крикнул призывно:
– Айда в ресторан!
Тут же нашлись скептики – белый день на дворе! Однако не окончательные скептики, за вечерний ресторан проголосовали единогласно. Скинулись по десятке, хорошие деньги для того времени, это уже с коньяком. Девчонки-заводилы взяли на себя оргзаботы по увеселительному объекту.
Миша поднялся в свою комнату на четвёртый этаж, упал на кровать, закрыл глаза, душа взмыла и полетела по только что пройденному маршруту, повторяя пережитое…
Застольная часть последнего звонка праздновалась в ресторане «Лето», что расположил свои увеселительные площади в парке имени Горького. Там-то и познакомился Миша с Татьяной. Пять лет учились в параллельных группах, сотни лекций в одних аудиториях прослушали, но… Зазвучало танго, да не вовремя – у Миши полон рот азу по-татарски. Только в те весенние годы гастрономические радости были не на первом месте, в темпе прожевал, окидывая взглядом стол – с кем танцевать? Вблизи одна Татьяна. Так вышло: за пять лет ни миллиметра взаимного интереса. Ни личного, ни безличного. Кроме дежурных «здравствуй – здравствуй» – никаких контактов за все годы. А тут делать нечего – пригласил Татьяну. И сходу удивил её, определив
– «Клема» ведь.
– Ну, ты даёшь! – улыбнулась Татьяна.
Дорогущие, едва ни всю стипендию угрохала девушка на первые в своей жизни французские духи. Тогда не знали, что такое контрафакт ни в магазинах, ни в аптеках – настоящие французские, сказочного аромата. Продавали «Клема» всего лишь одном магазине на улице Баумана.
К следующему танго Миша поторопился с жеванием, ускорил работу челюстей, дабы Татьяну не увели. Потом было провожание по ночному парку, гуляние по городу. В Казани светает рано, астрономическое время неподвластно декретному, по последнему ещё ночь, а солнце по первому восходит, к Таниному дому подошли в четвёртом часу, уже засветло.
И вдруг начали в подъезде обвально целоваться. Миша плюнул на мужское самолюбие, которое часа два опасалось получить щелчок по носу: «Ты что?! Мы ведь товарищи!»
Столько времени потеряли…
– Ты такой ласковый! – шептала Татьяна.
И снова губы сливались на долгие-долгие минуты.
Было нежно, красиво, романтично и…
Уснули под утро, и вдруг звонок. Теперь уже не последний, из разряда дверных.
– Отец, – сказала Таня.
– Что делать? – ёкнуло сердце у Миши.
– Разоспались мы с тобой. Спокойно, я сейчас открою. Он никогда не заходит ко мне в комнату. Это исключено. Лежи тихо, папа уснёт и уйдёшь.
Таня накинула халат, выскользнула за дверь и тут же вернулась с Мишиными туфлями, сунула их под кресло. Ободряюще улыбнулась, снова исчезла.
– Доброе утро, – раздалось в коридоре
– Доброе! Я ещё посплю.
– Хорошо, Таня.
Миша оглядел комнату, в углу стоял полномасштабный трёхдверный шкаф, может быть даже дубовый. «Вот где можно залечь», – весело подумал Миша и вспомнил дальнего родственника дядю Митю.
Таня вернулась, плотно закрыла дверь за собой. Легла в халате рядом.
– Папа у меня интеллигент, – зашептала прямо в ухо, – не хуже профессора Герасимова, хоть и рабочий, но тоже профессор в своём деле и заслуженный рационализатор. Я чуть подросла, он перестал заходить ко мне в комнату. Класса с четвёртого.
Они тихонько поднялись, оделись, в квартире стояла тишина.
– Уснул, – шёпотом сказала Таня, – он с ночной смены.
– А мать где?
– В Ленинграде у сестры.
Наконец, они выскользнули из квартиры.
– Провожу тебя до остановки, а потом в магазин пойду.
Миша, хохоча и дурачась, рассказал о дяде Мите.
Сельский родственник дядя Митя был фронтовик, с войны вернулся в двадцать один год, с руками и ногами. А в селе одни женщины. Пользовался успехом. И они у него. Война уже лет пятнадцать как закончилась, но взаимные симпатии не ослабевали. Миша любил дядю за весёлый нрав, всегда с улыбкой, всегда на позитиве, любил повторять «живы будем – не помрём» и говорил частенько «ёк-мокарёк». От Миши никогда не отмахивался, катал на мотоцикле, на лошади, брал с собой на рыбалку, одним словом, классный дядя. И жена его, тётя Вера, тоже хорошая. Поила парным молоком, нальёт стакан, Миша выпьет одним махом, рукой губы вытрет: