От рук художества своего
Шрифт:
Вот идет усталый, запыленный путник по дороге, обожженной солнцем. И кругом ни травинки, ни дерева, ни тени. И вдруг догоняет его карета, останавливается, и выходит из нее кто-то очень прекрасный и добрый. Протягивает путнику руку: "Садись!"
И с этого момента начинается для путника счастье. Вот стоял в соборе оборванный паренек, чертил что-то такое. Может, так бы и сгинул безвестно он в стылых новогородских землях. Так нет! Подошел к нему детина, могучий и веселый, протянул руку и определил: "Быть тебе художником! И писать тебе прекрасные полотна, учиться тебе за границей, свет повидать, себя проявить и не думать ни о чем суетном". Что же? Может ли быть так? Наверное, может!
Говорят,
А правда ли это или нет, кто скажет…
* * *
— Значит, говоришь, изведенье из темницы? — спросил Никитин тихо. — И тебе нужен мой совет? Я был в Риме в катакомбах, где сидели добровольные узники — христиане, был в камерах замка Святого ангела, спускался в подземную мемертанскую темницу, где людей душили и сбрасывали в колодец. Но это все тебе не годится. Петр… Император наш был назван так в его честь. Мы живем в городе его имени. Малодушный и твердейший, вернейший и маловерный. "Отойди от меня, сатана", — сказал Иисус и сделал своим наместником. Петр — камень. Петр, упросивший своих палачей распять себя вниз головой. Слишком большая честь для такой птицы, как я, быть сораспятым, как Христос. Это все надо здраво учесть тебе. Никакой приблизительности, все должно быть точным и главным. Темница, узники, Петр, воины и ангел. — Вдруг Никитин хохотнул. — А ты, Матвеев, видел ли живого ангела? Нет! Так вот, он все равно должен быть таким, будто ты его видел вот так, как меня!.. Да-да, молчи! Тебе Каравакк задал картину для экзамена? Задал. Но останется она за тобой, С твоим именем. Уразумел? Для нас каждая картина — экзамен. Твое лицо и твой дух будут жить в картинах твоих всегда. Потому что живописи без лица нету. Ты эскиз принес? Дай-ка сюда, посмотрю, как там у тебя скомпоновано…
Никитин внимательно и долго разглядывал эскиз, поданный Андреем, хмыкал, водил по нему рукой, что-то прикидывал, щурился. Прикрыл пальцем одну фигуру, потом другую.
"Чего он там колдует?" — подумал Андрей, а сам замер, нетерпеливо ждал слова собрата, как приговора.
— Эскиз хороший у тебя, Андрей. Что правда, то правда, ничего не скажешь, но думка у меня одна имеется…
Никитин подошел к широкому подоконнику, на котором лежали аккуратно нарезанные листы, карандаши, уголь, стоял пузырек с каштановыми чернилами.
Он взял бумагу, карандаш, сел за стол и стал набрасывать штриховой рисунок. Андрей жадно следил за его уверенной рукой. Он был поражен той быстротой, с которой Никитин понял самую суть.
— Вот! — сказал он Матвееву, подавая рисунок. — Гляди! Я бы так сделал. Здесь, слева, у тебя ангел. Он будто в облаке из света. Так? Темница идет фронтально, тут вот стоит Петр, а там узники лежат — один туда головой, а двое сюда, остальные сидят, привалившись спинами к стене, по бокам воины-стражники. Свет выхватывает узников из темноты…
— Слушай, Иван Никитич, — перебил Андрей, — а может, мне убрать этих узников насовсем, а? Может, ну их…
— Убрать? Дурья твоя голова! Как же ты их уберешь? И что тогда? Нет, ты их оставь, они нужны. Скажу тебе так: без узника и темницы нет. Понимаешь меня? Узнику темница не нужна, она ему могила, но темнице узник нужен, она без него жить не может! Она его ждет, жаждет, зовет. Тянет в себя, ищет, чтоб облечь его немощную плоть.
Никитин глянул на Андрея обжигающе, белки глаз у него враз покраснели.
— Ты напиши этих узников вот как! — Никитин сжал кулак и потряс им перед лицом Андрея, — Вот так! — Он поднял и второй кулак и тряхнул ими вместе. — Вот так они сжаты этими проклятыми стенами — в кулак! Они — как глыбы! Вот! Вот! Вот! Понял меня?
Андрей
А Никитин говорил горячечно, желчно, бешено.
"Ну и огня в мужике, так и пышет! — подумал Андрей, следя глазами за каждым движением Никитина. — Знатный мастер".
— Ну вот как я разошелся, — оборвал тот сам себя. — Ты, Андрей, сделай этих узников не римлянами, а русскими, пусть они хотя в твоей картине поживут вольно. И пусть пребудут за страдания свои, за муки адовы, их не сегодня завтра жизни лишат… Левенвольды, ушаковы, остерманы, минихи — не счесть их, врагов наших, придворных шаркунов, недругов. Поразвелось, как блох на постоялом дворе. Узники и лба перекрестить не успеют, а из них дух вон! Так ты хоть дай им пожить в картине, дай движенье и волю. Дай! Дай! Дай! Пойди на базар, сделай наброски с мужиков, с натураля. Сам знаешь, ради живописи во все тяжкие пустишься! Потрудись, помучайся. Тогда и выйдет. — Никитин взял в руки свой рисунок. — Видишь, я тут немного изменил положение узников, расположил одного позади другого, а третьего посадил к стене. Ты видишь — ритм сразу усложнился. Тут правдивость нужна, Андрей, трагизм и напряженье… Я бы так все оставил. А ты гляди сам…
— Здорово! — радостным шепотом сказал Андрей. — Ловко, вот диво! Мне бы до такого ни за что не додуматься!
— Брось! — Никитин потрепал его по плечу. — И сам бы додумался. По норову тебе? — довольно спросил он. — Ну и ладно! Ты знаешь, Андрюша, живопись более дело практики, нежели изученья. На опыте своем вижу сие.
Андрей разглядывал рисунок Никитина придирчиво, не находя в нем ни одной погрешности. А Иван Никитин изучающе, искоса смотрел на Матвеева. "Ба, он же совсем еще желторотый, со всей его голландской ученостью!" Потом еще подумал: "Добрый малый, умен, хватка есть. И талант — от бога. Крепкий орешек, новогородский! Малость расслабился на чужбине. А у нас на Руси давят по-российски, по закону — задами давят! Надобно в постоянной готовности быть, а он совсем еще неопытный щенок, рот пухлый, как у отрока… Узников-то он напишет, но понять их — где ж ему?"
Никитин горестно покачал головой. Ему-то уже довелось увидеть в упор подлость, коварство, злобу, а Матвеев еще набарахтается в черном омуте придворных интриг, козней. Узников в темнице пишет. Что он знает о них? Ровным счетом ничего…
"Может, в крепость его свозить? Сегодня какой день? Суббота? Начальство в городе, плац-комендант меня знает, пропустит. А что? Пусть поглядит Андрей на юдоль слез русских. Задумается, что к чему… Злосчастную жуть увидит воочью".
— Послушай, Андрей, — сказал он вдруг, — думка мне одна пришла тут. Давай-ка вот что сделаем: давай зараз поедем и поглядим с тобой натуральных узников — это получше, чем итальянские гравюры разглядывать… Натура — лучший оригинал для картин, но даром она не дается. А? Хочешь? Едем?.. Ну вот и хорошо, и ладно. Тебе это сразу даст разбег. Ты погоди чуток, я мигом вернусь.
С нежданной легкостью он вскочил из-за стола и вышел из комнаты, почти выбежал.
"Как верно Никитин сказал, что живописи без лица не бывает. В самую точку попал. Два лица в ней — автора и картины. Живопись двуедина, двулика. Значит, выходит, я с моей картиной — вроде вечный двойной портрет… Какой мастер! Не знаешь, чему в нем больше удивляться — душе, уму, ремеслу?"
Андрей подошел к полкам и стал смотреть книги. "Русско-италианский лексикон", — читал он по корешкам, — "Введение в гисторию Самуила Пуффендорфера", "Наука статическая или механика" — это еще зачем ему? — "Увещание от святого Синода невеждам", "Евклидовы элементы"… Он стал листать Евклида, как вошел Никитин.