От стен великой столицы до великой стены
Шрифт:
А разве таков чахарский Лэгдэн, что мыслит стать ханом Монголии? Занослив и кичлив. Поистине о своей плеши с рубцами не знает, удивляется лысине другого. Да это ещё б куда ни шло. А то ведь соседей своих, князей иноплеменных, что послабей его, все время норовит прижать, а то и извести совсем. Хуже того, с Пекином дружбу прибыльную водит. Сын Неба платит Лэгдэну серебром, чтоб тот не беспокоил границ Срединной. Постройку целую, как говорят, Лэгдэн велел соорудить, чтоб там держать хурджуны с серебром китайским. А дал ли он из серебра того кусочек весом с ноготь кому-нибудь из тех князей, с которыми в союзе? Такого вроде не слыхать. Зато известно всем другое. Своих союзников не раз в беде он оставлял. Хотя бы взять того ж Цзесая. Он к Нурхаци попался в руки. И ничего не сделал Лэгдэн, чтоб вызволить Цзесая из рук маньчжурского вождя. А как тот обошелся с Цзесаем, врагом своим вчерашним? Свободу дал ему, пускай за выкуп, да на прощание щедро одарил. Пожаловал ему придворную одежду, соболем отороченную шубу из дикого кота, шапку, блестящий пояс, лук и стрелы, седло резное, копя, панцирь, латы. Больше того, распорядился, чтоб бэйлэ его, Цзесая, проводили и пир устроили ему прощальный. А дочь, которую Цзесай в заложницы было оставил, Нурхаци в жены взять велел сыну Дайшаню.
Сказав при расставании: «Желаю вам здравствовать сто лет», — в свои кочевья весьма обласкан Цзосай уехал. Весть о возвращении его, о проводах, устроенных Нурхаци, ползла, летела по аилам. Росло смятение в умах князей. Как так? Маньчжур, а оказался великодушней и добрей, нежели иные свои. Хотя того опять же взять Лэгдэна? Да и в могуществе своем разве сравнится он с Нурхаци? Правитель Хятада с ним справиться бессилен. Войско Нурхаци взяло Шэньян и Ляоян. Ныне стоит уже у Шаньхангуани. А там недалеко и до столицы Хятада.
— Опять же, — рассуждал иной монгольский князь-халхас, — с Лэгдэном мне не справиться. Но быть ему подвластным мне вовсе не пристало. И так он мыслил не один, а все, считай, владетели Халхи. С какой же это стати Юг станет выше Севера? Такого не было ещё и не должно быть вовсе. Уж лучше, про себя решал кой-то, дружбу крепить с маньчжуром Нурхаци или идти к нему служить, чем Лэгдэна сносить соседство иль притеснения.
В знак верности свою кровь предлагали, пускай даже текла она в жилах других. «Дочку возьми мою, Нурхаци, — подвел нарядно одетую девчонку хорчинскин бэйлэ Чжагор. — Приехал я к тебе твоим слугою стать. Дошел слух до меня, халхаскин тайджи Гурбуши тебе недавно покорился. Пришел к тебе он со скотом и разным скарбом. А я изрядно оскудел. Кроме себя вот дочку отдаю».
— Я рад принять тебя, бэйлэ Чжагор, и так, — радушно улыбался Нурхаци.
— О щедрости твоей наслышан я премного, — сглотнул слюну Чжагор. — Гурбуши, говорят, ты дал, помимо рухляди, земли, рабов, волов и лошадей.
Нурхаци кивал согласно головой: «Обижен ты во будешь тоже».
* * *
В седле покачиваясь, Нурхаци ехал молча. Неторопливо поглядывал по сторонам, словно места эти видел впервые. Смотрел — и думал про себя: «А удержаться ли сумеем здесь надолго? Что-то не видно, чтобы никани хотели пойти на мировую. А мне просить о примирении их уж вовсе не пристало. Да, войне, видать, конца не видно. Никани упорствуют еще и потому, что не одни они против меня. Правитель чоухяньский по-прежнему в друзьях у Минов. А главное, наверное, в пахарском Лэгдэне все дело. Никаньский царь, как говорят, не скупится на серебро, чтоб ублажить Лэгдэна. Что он мне враг — Заклятый тоже, о том никани ведают, конечно. Сейчас он, как шакал, притих и выжидает только, чтоб кинуться, едва лишь оступлюсь я где. Да разве только он один? Его боятся и не любят монгольские князья из восточных, северных уделов. И среди родичей своих у Лэгдэна есть тоже недруги. Он достояния лишил сородича Дайцина, и тот с шестью сыновьями примкнул к хорчинскому тайджи Аобе. Из сыновей Дайцина двое, Чжарбу и Сэлэн, были у меня. Богатые подарки дал я им: по поясу из золота, серебряную утварь, парчу, меха. Всего не перечесть. Когда брали, слов не жалея, благодарили за ласку. Но это все пока слова, приличествующие случаю. Ведь присказка у монго есть такая: «Увиденное правда, а услышанное ложь». А если родич их, Лэгдэн, вдруг станет их улещивать никаньским серебром, то поведут себя они как? Кто знает… Да и на этих, правителей халхаских, нельзя вполне положиться. Со мною дружба им нужна лишь для того, чтобы не дать Лэгдэну сесть на шею их. Да, из всех соседей мне сейчас, никаней не считая, опасней всех Лэгдэн. Никак нельзя дать ему набраться сил. Идут за сильным ведь, хотя порой в душе к нему привязанности нет»{132}.
Конь, всхрапывая, замотал головой, раздувая ноздри. «А, нить хочет», — Нурхаци придержал лошадь.
— Здесь передохнем, — сказал подъехавшим сыновьям. — Да и коней поить пора. Вон и ручей.
Неспешно похаживая возле приземистого дуба, Нурхаци, казалось, всецело был занят лишь тем, что разминал затекшие ноги. Перед этим несколько дней кряду в столице шло праздничное застолье. С победой вернулись из похода военачальники Нурхаци тайджи Абатай, Дэгэлэн, Сайсансу, Иото. Посылал их Нурхаци против Ананя, монгольского бэйлэ из удела Джаруд. Должником своим давним признавал его Нурхаци, и вот сподобило посчитаться. Собственной головой, головами отца и сына заплатил Анань, всем своим имуществом{133}.
После многодевного праздничного застолья Нурхаци потянуло из стен своей столицы на простор. Уехал с сыновьями охотиться. И теперь вот возвращался обратно.
— А лихо мы управились с Ананем, — с довольной улыбкой произнес старший бэйлэ Дайшань, вспомнив недавние торжества. — Действительно, Абатай толк знает в ратном деле.
Так, видно, оно и есть, — обронил четвертый бэйлэ Хунтайджи. Но, как сдается мне, заслуга тут не только Абатая. Помог немало нам разлад среди правителей джарудских. Ведь, вспомни-ка, в конце прошлой зимы к нам приезжал джарудский бэйлэ Бакэ. Сын его Оцилисан у нас в заложниках оставлен был. Так отец изволил Оцилисана вместе с Бакэ обратно отпустить. И помогать они не стали уж Ананю…
— Ты верно говоришь, Хунтайджи, — Нурхаци остановился. — Взгляните-ка на небо, вон туда, — и кривоватым пальцем показал на край небосвода. Там одиноким пятном темнела тучка. Словно от обращенных на неё взоров она стала прямо на глазах расти вширь. Потянула к себе близкие облачка.
— Монго, — продолжал Нурхаци, — подобны этим облакам. Соберутся вместе — пойдет дождь. Соединятся монго — становятся ратью. Если они рассеяны, то это подобно тому, что облака развеяны, и дождь перестал. К чему я это говорю? А вот к чему: выждав, когда они рассеются, нам нужно гнать их и хватать{134}.
* * *
Нурхаци засопел сердито. От ярости, нутро давившей, скривился зло. С места вскочив, прошелся, грузно ступая, закинув руки за спину, сцепив до боли пальцы. Пришли на ум слова, что сам недавно говорил: «Монго подобны облакам… И для того отдавал я за монгоских бэйлэ и тайджи своих девок, — кричал надрывно голос внутри, — чтобы среди монго единства не было? Я кровью так хотел связать их! А на поверку вышло что? Иные дочери мои, которых в жены я отдал князьям монгоским, срамят своих мужей, выказывают неповиновение. Зятья мои, монго, понятно, не довольны этим. И в гневе их вразумляют кулаками. Вот Гурбуши чуть не убил совсем свою жену. А ведь она мне дочь никак!»
Ударив в голову, ярость откатилась назад, пошла вглубь, спустилась в ноги — шаг затяжелел, и, видно, ушла через дерево настила в землю. Голова стала ясной, и мысли, которая пришла, зловещий смысл воочию увидел пред собою: «Коль дело дальше так пойдет, то все старания мои путем родства покрепче привязать к себе старшин монго закончатся ничем. Нет, — скрипнул зубами. — Того не допущу». — И снова ощутив, как ярость полнит грудь, ударил с силой в гонг. (Никаньская штуковина пришлась по вкусу: глотку не надо драть, чтобы позвать прислугу.)
— Давай одежду мне, в которой принимаю я гостей почетных. И украшения, что в серебряном ларце, тоже принеси. (Пусть сразу видят, что не отец просто созвал их, а государь, по делу.) Пускай упряжку мне такую подадут, словно въезжать собрался я в отбитый у никаней город.
Возок с Нурхаци чинно подъехал к терему «Восемь углов». Поддерживаемый под руки слугами, Нурхаци вылез из возка и степенно взошел на крыльцо.
Едва вестовщик возвестил о прибытии государя, женское разноголосие, перемежаемое хихиканьем, враз смолкло. Мельком взглянув на склоненные в поклоне головы с уложенными в косы волосами («Собрались вроде все»), прошел вперед и сел. Дал знак садиться. «Чего-то не припомню, чтоб с бабами держал совет», — подумал, прежде чем заговорить. Слова, которые намеревался им сказать сейчас, уже обдумал, едучи сюда. Собраться здесь велел ближайшим кровным родственницам.