От стен великой столицы до великой стены
Шрифт:
Вот стихли бранные слова. У Цзиргалана задеревенело и высохло во рту: «Неужто спину обнажать!?» И тело вмиг обмякло. «На три дня и три ночи{108} определить их в Черную падь и там держать в загоне».
* * *
Обида, злость не вышли разом. Горьким комком стояли в горле, искали выхода. А где? Понятно, там, где те, что дали повод озлобиться.
Не так уж вроде далека та падь от Хету-Алы, где приказал стеречь Нурхаци четырех злоумышленников, но место дикое совсем. Поблизости никакого Жилья. Дороги нет наезженной,
* * *
С серебряной тарелки (осталось их изрядно в доме цзинлюэ) Нурхаци мяса зацепил кусок. Поднес ко рту, задумчиво жевать принялся, не отводя взгляда от тарелки. «На серебро польстились те четверо, племянники и внуки, — напомнил тускло блестевший край тарелки. — И опозорились так… Да только б если сами. Ведь роду нашего они…» Есть не хотелось. Тарелка эта назойливо лезла в глаза, напоминая о бесчестье племянников и внуков. И взять с нее еще кусок как-то рука не поднималась.
— А ну-ка убери её, — бросил слуге. — Напиться дай. Ковш принеси.
Приятно было держать его, как руку старого друга. Темные бока ковша лоснились от времени, местами пошли трещинок морщины, но посудина еще надежна, как руки испытанного временем друга. Сработал ковш отличный мастер. Знал, дерево какое выбрать и отрубить когда, зимой иль летом, и что — сук ближе к корням или к вершине.
— Богатство что тогда? — пришло на ум. — Ведь то же мясо вкусней не стало из-за того, что полежало на серебре.
И мысли, что как-то и когда-то появлялись и не задерживались в памяти, теперь, обретя четкость, в сознании прочно залегли, как будто кто-то выбил их на камне и перед глазами водрузил: «Есть люди, что считают богатством жемчуг, золото и серебро. Но с какой стати? В холодную пору их разве наденешь для сугреву? В голодное время разве можно съесть? Сведущие люди понимают то, что не могут уразуметь другие. Мастеровые, что способны изготовить поделки, которые не сделать Другим, — и есть подлинное богатство{110}. Да, так оно. Способности ж опять лелеять надо, чтоб не сошли на нет. Способных надо поощрять. А, кабы не забыть: мастеровых, что возводили Сарху-хотон, за рвение велю всех наградить. Им пусть дадут на каждого соли по полгина»{111}.
* * *
— Небо создало море, горы, — повторил Сюнь Тинби, стоя на выступе скалы Орлиный клюв и глядя в необозримое море, за которым где-то затерялся выступ Ляодунского полуострова. — Мы горы использовали, — размышлял Сюнь, — установив заставы в них, там, где проходы. А море нет… Достать сейчас Нурхаци с боков и сзади мы не в силах. Но если корабли послать, то на побережье Ляодуна не будет знать покоя он. Тем временем на суше мы войско соберем такое, пред которым Нурхаци в страхе побежит.
Стало свежеть. Гладь моря
Плоды своих раздумий и расчетов Сюнь на бумагу положил. «Считаю я, слуга покорный, — писал он Сыну Неба, — разместить мощные силы в Гуаннине, создать два мощных соединения кораблей — одно в Дэнчжоу, другое — в Тяньцзине{112}. Только тогда сумеем мы покончить с дикарем Нурхаци».
— Создание большого флота — дело, понятно, новое. И потому противиться ему сильней всего скопцы возьмутся. Наверняка так станут говорить: «Ведь у нас война С дацзы, которые на суше, а не с коротышами, что на воде, считай, все время, словно утки». Чем же пронять их, этих вездесущих скопцов? — почесал Сюнь щеку.
— Ага, флот — продолжение укреплений и стен на берегу. Ну что теперь вы скажете на это?
— Раз дело общее доверено обоим, — Сюнь рассудил, — то надо показать эти бумаги Ван Хуачжэну.
Глубокий интерес лицом изобразив, сюньфу взял копию доклада. А сам при том подумал про себя: «Тебя просил об этом кто?» Прочтя, с почтением в голосе сказал Сюнь Тинби: «Изложенное Вами вне всякой похвалы. Но, — со вздохом произнес, — не правомочен все это решать я. Пускай в столице вынесут решение», В Пекин же следом написал: «Своим докладом Сюнь Тинби наглядно показал, что трусит он и малосведущ в делах военных. Вот подтверждение тому. Сюнь был против того, чтоб мы отбили у Нурхаци крепость Чжэньцзянчэн. «Не взять её нам, — говорил, — лишь понапрасну понесем потери». Но настоял я, и Чжэньцзянчэн опять у нас». Того, что ко взятию Чжэньцзянчэна Ван касательства не имел и даже толком не знал, где расположена она, в Пекине проверять не стали. А свора евнухов победно загалдела: «Не правы были разве мы, когда Ван Хуачжэна выдвигали. А что ваш Сюнь Тинби хваленый?!»
— В делах военных слово последнее отныне принадлежит сюньфу Ван Хуачжэну, — гласил указ, пришедший из столицы в Гуаннин{113}.
Цзинлюэ Сюнь Тинби, теперь, считай, уже без войска воевода, исчерпав все доводы в пользу необходимости выставить сильные заслоны, умолк, еле сдерживаясь, чтобы не перейти на крик. «А надобности в том не вижу, — цедил через отвисшую губу Ван Хуачжэн, — нас река Ляо и укрепления на берегу надежно защищают. Потом еще я кое-что предпринял. Но об этом, — многозначительно произнес сюньфу, — пока не время подробно говорить».
* * *
Поднеся к лицу отполированный из бронзы круг, Ли Юнфан горделиво приосанился, выпятил вперед подбородок. Оставшись доволен осмотром, удовлетворенно хмыкнул. Отложив зеркало, степенно прошелся по комнате. Семеня за ним, слуга на ходу одергивал полы новой курмы. Подтянув блестящий пояс, надвинув ниже на лоб шапку с золотой бляшкой спереди, Ли Юнфан выставил вперед левую ногу и подбоченился. «Каково?» — спросил прислужника. Тот, сгибаясь в поклонах, восхищенно зацокал языком.