От стен великой столицы до великой стены
Шрифт:
Лежать было покойно и уютно. Но сон не шел. Чужой устоявшийся запах наводил на мысли о прежнем хозяине, который прежде спал на этом ложе, под этим же балдахином. «Он не придет сюда уже, — говорил себе Нурхаци. — Но а дух его, — тут как тут возникала другая беспокоящая мысль. — Сдержат ли его стены дома и эта тонкая ткань спальной палатки?.. А он тут пришлый был, этот цзинлюэ, чужой. Как и все никани в целом. Вот предки наши жили здесь давным-давно. Тогда, когда никаней-то в помине не было тут. Даже никани те, которые учены, говорили: «А город, что нынче Ляоян зовется, во времена Цзиньской державы, Айжинь по-нашему, Восточною столицей назывался.
* * *
— Оружие, что было найдено в домах у горожан, собрали вроде все, — докладывал Нурхаци поутру бакши Шозе. — Зерно, которое в складах нашли казенных, учтено. Сколько его, записано.
— А как ведут себя людишки?
— Все пока спокойно. Да кто посмеет нам грозить?
— Так, — гася зевок, протянул Нурхаци. Как это он произнес, было непонятно, удовлетворен он или нет. Скривив лицо и ощеря крупные желтоватые зубы, ожесточенно поковырял мизинцем в ухе. Вынув палец, облегченно вздохнул. «Словно мошка туда попала, — объяснил Шозе, — а теперь вот вроде полегчало». Бакши в ответ подобострастно заулыбался.
— Ну, с этим вроде управились, — продолжал Нурхаци, поглаживая ухо. — А что же этот, — недовольно поджал губы, — юйши Чжан Цюань не спешит прийти ко мне покорность изъявить?
— Вмиг приведем его сюда, если угодно государю.
— Нет, мне так не надо. Другое дело, коли сам прийти согласен. Пусть скажут от меня ему, что, если станет мне служить, весьма обласкан будет. Ну, ступай.
— Еще есть дело, государь, и важное.
— Докладывай.
— Что за запорами и под замками было, мы взяли все почти. Припасы хлебные, оружие, ткани. А вот оставили люден, что были посажены в тюрьму еще до нас. Как с ними быть?
— А раз под стражу были взяты, то перед своим, прежним начальством провинились как-то. И потому против него озлоблены. Но нам полезны могут быть своею злобою. Служивых и людей простого звания из тюрем выпустить. Вернуть всем звания, должности, которые имели прежде.
* * *
Со стороны взглянуть, не зная дело в чем, казалось странным все. Человек в богатой шелковой одежде, с шитьем, полулежал на грязной, продырявленной циновке. Длинные, до плеч, волосы свидетельствовали об его образованности, и узкие кисти холеных рук, тонкие пальцы с длинными ногтями говорили за то, что они привычны к кисти и бумаге. Вид же людей, которые окружили вельможной внешности человека, показывал их невысокое положение. Заурядная одежда мелких служивых, стоптанная обувь. Недавно обритые черепа их придавали им сходство с детьми, чьи головы ещё не заросли волосами. И тем более казалось странным, что эти по виду недоросли не просто увещевали, а чуть ли не наставляли ученого — вельможу.
— Непременно надо, почтенный Чжан, — наседали на него одни, — пойти самому к Нурхаци и явить свою покорность. Не только жизнь он сохранит, но и высокий чин пожалует.
— Почему бы не пойти Вам? — вопрошая, убеждали другие.
Выказывая полнейшее безразличие к этим доброхотам-ходатаям, Чжан Цюань, полулежа на циновке и не меняя положения, упорно молчал, словно не слыша обращенных к нему слов.
—
— Мне при дворе государя нашего, — голос Чжан Цюаня дрожал, выдавая его волнение, хотя лицом он оставался невозмутим, — были оказаны большие милости. Щедрое жалованье платили. А если покорился врагу государя, то, значит, ты пошел на то, чтобы любой ценой сохранить свою жизнь. И это означает — оставил о себе дурную славу потомкам. Хотя вот вы хотите, чтоб я жил, но я знаю лишь одно — умереть, и все тут. Я смерти жду и о покорности не мыслю. Поэтому оставлю истории свое доброе имя. И не намерен вовсе идти я бить челом разбойнику и дикарю.
Все, что сказал юйши Чжан, почти что слово в слово Нурхаци передали (понятно, о брани умолчали). С ним в это время сын был, Хунтайджи. Когда, слова юйши доложив, люди ушли, бэйлэ, не утерпев, спросил; «Ну что, отец, как Вы решили?»
Нурхаци не сразу отозвался. Пожав плечами, а потом вздохнув, как будто сокрушаясь, губы разжал: «Кабы он пришел покорность изъявить, то, понятно, мне надлежало со всею щедростью принять его. А тут ведь нет того. Наоборот, — в голосе Нурхаци зазвучало озлобление, — сражался до последнего и был пленен. А жить теперь — вовсе не в его намерениях. Раз человек хочет смерти, то зачем я стану о нем печься? Раз хочет смерти, так пусть и умрет. Ты и займись этим»{87}.
«Достойный человек не заслуживает того, чтобы ускорить приближение его смерти, — решил про себя четвертый бэйлэ, подходя к постройке, где содержали Чжан Цюаня. — Раз в бою его смерть обошла, то вправе жить ещё он».
* * *
Взглядом скользнув по посетителю и быстро уяснив, что это важная персона (за то осанка и одежда говорили), Чжан Цюань уперся взглядом в пол. И как сидел, так и сидеть остался.
— Я — сын Нурхаци, — упершись взглядом в темя Чжана, представился четвертый бэйлэ.
— Большую честь мне оказали, — бесстрастно отозвался юйши Чжан, — что посетить меня пришли. — И продолжал при том сидеть, как прежде, лишь только в пол уж не смотрел.
Ногой ему хотел поддать четвертый бэйлэ, чтоб тот вскочил и поклонился, но как-то удержался. «Зачем пожаловал?» — в глазах юйши вопрос прочтя, заговорил увещевающе.
— Тебе наверняка из книг ваших известно, что два су неких государя Хуй-цзун и Цинь-цзун были в плену у цзиньского Тай-цзуна. — Увидя, как веки дрогнули у юйши, четвертый бэйлэ продолжал. — А если ты, лежа ниц, запросишь у отца пощады, то князем сделает тебя он. Мне хочется, чтобы ты жил. Так почему упрямишься ты так и не желаешь покориться?
— Те, ласки полные слова, которые мне довелось сейчас услышать, убеждают меня, что хочешь ты, чтоб я остался жив. Однако упоминания о Хуй-цзуне и Цинь-цзуне тут не совсем уместны. Династия была их не больно уж значительна. Иное дело— нынешняя, которой я служу. Её правитель — хуанди, единый владыка Поднебесной. Как же я могу, покорившись, стать на колени и нанести ущерб достоинству великого государства?
Умолкнув, Чжан Цюань вопросительно посмотрел на собеседника: «Продолжать ли?» Хунтайджи снисходительно махнул рукой: «Говори-говори».